Николай Черкашин - Адмиралы мятежных флотов

Без числа

«…Третья ночь в море. Тихо, густой мокрый туман. Иду с кормовыми прожекторами. Я только что вернулся в походную каюту, где ходил часа два, пользуясь слабым светом туманного луча прожектора. Ничего не видно. День окончен. Гидрокрейсера выполняли операцию, судя по обрывкам радио. Погиб один или два гидроплана. Донесений пока нет. Миноносец был атакован подлодкой, но увернулся от мин. Крейсера у Босфора молчат, ни одного радио; по правилу, значит, идет все хорошо. Если все как следует - молчат, говорят только когда неудача. Кажется, все сделано и все делается, что надо. Я не сделал ни одного замечания, но мое настроение передается и воспринимается людьми, я это чувствую. Люди распускаются в спокойной и бездеятельной обстановке, но в серьезном деле они делаются очень дисциплинированными и послушными. Но я менее всего теперь интересуюсь ими».

9 мая 1917 года

«В минуту усталости или слабости моральной, когда сомнение переходит в беспочвенность, когда решимость сменяется колебанием, когда уверенность в себе теряется и создается тревожное ощущение несостоятельности, когда все прошлое кажется не имеющим никакого значения, а будущее представляется совершенно бессмысленным и бесцельным, - в такие минуты я прежде всего обращаюсь к мыслям о войне, находя в них и во всем, что связано с войной, средство преодолеть это состояние… Это хуже, чем проигранное сражение. Это хуже даже проигранной кампании, ибо там все-таки остается хоть радость сопротивления и борьбы, а здесь только сознание бессилия перед стихийной глупостью, невежеством и моральным разложением. То, что я пережил в Петрограде, особенно в дни 20 и 21 апреля, когда уехал, было достаточно, чтобы прийти в отчаяние».

10 мая 1917 года

«Вам угодно было почтить меня письмом от 3 мая, которое сегодня я получил… Я солдат, вся деятельность которого и жизнь определяются военными целями и идеалами. Мне приходится переживать трагедию падения идеалов, по моему убеждению, неизбежно связанную с государственной катастрофой, но я также твердо верю, что эти идеалы неизменны и вечны и к ним так или иначе вернется Родина наша. В Петрограде путем личных переговоров с представителями правительства, военного командования и общественными деятелями я выяснил достаточно определенно это положение и пережил, быть может, самые трудные минуты, которые судьбе угодно было мне предназначить».

Авторитет и популярность командующего флотом в апрельские дни семнадцатого года достигли апогея. Но вряд ли кто лучше него в эти дни понимал, что его флот, как и вся русская армия, обречен на развал, на поражение, на гибель. Всего через год лучшая часть флота будет затоплена в Новороссийске, в главном севастопольском доке по-султански воссядет ненавистный «Гебен», а еще через два-остатки некогда самого мощного флота России уйдут в Бизерту, чтобы заживо сгнить на рейде горько-соленого озера…

В апреле-мае Севастополь наводнили агитаторы всевозможных партий и прежде всего - пропагандисты большевиков, одетые в форму балтийских матросов. Флот трухлявился на глазах, словно борта фрегата, изъеденные жучками-древоточцами.

Вот и первый печальный симптом; команда эскадренного миноносца «Жаркий» отказалась идти в море на боевую позицию. Судовой комитет заявил, что он ничего не имеет против командира корабля лейтенанта Веселаго, но воевать под его началом команда опасается, так как считает, что он чрезмерно храбр и лезет на рожон.

Следующим был герой цусимской эпопеи крейсер «Алмаз»…

16 апреля 1917 года военный и морской министр А.И. Гучков отдал еще один роковой приказ №125, снимавший почему-то только с военных моряков все виды погон.

Согласно этому революционному акту все виды погон изымались из флотского употребления «в соответствии с формой одежды, установленной во флотах всех свободных стран». Приказ этот нанес последний удар по еще державшемуся на авторитете командующего Черноморскому флоту.

Как и все бунты, мятежи и восстания, беспорядки на Черноморском флоте начались с пустяка, с искры.

5 июня 1917 года при разводе караула в Севастопольском флотском полуэкипаже дежурный офицер подпоручик по адмиралтейству Л. Губерт скомандовал, как положено, - «Смирно!» Молодые матросы взяли винтовки «на краул», но «старики» и ухом не повели. Один из них прямо из строя заметил подпоручику, что Керенский издал приказ об отмене отдания чести. Сорокадвухлетний офицер, выслуживший свои «серебряные», или, как их остряки называли, «березовые» погоны нелегкой долгой службой, послал Керенского с его приказами и тех, кто ему подчиняется, в известное место, после чего был немедленно арестован. Весть об этом случае загудела по казармам и палубам. Говорили, что распоясавшийся подпоручик требовал «настойчиво и грубо» отдания чести именно ему. Большевистские агитаторы, среди которых был партийный эмиссар Ю. Гавен, которому Я. Свердлов дал личное напутствие - «превратить Севастополь в Кронштадт юга» - немедленно обратили этот инцидент в свою пользу, раздувая случай в злонамеренное восстановление «старого режима». И заполыхало…

Близилось 9 июня, последний день командования Колчака Черноморским флотом… Накануне, 8 июня, на плацу старинных Лазаревских казарм столпились тысячи матросов. Балтийские делегаты витийствовали на трибуне, требуя отобрать у офицеров личное оружие, «которого у них подозрительно много», - револьверы, кортики, сабли - и передать его полковым и судовым комитетам. Тут господствовала не столько «пролетарская идея», сколько животный страх: что если офицеры силой оружия вернут себе власть? Уж и полетят тогда головы зачинщиков…

В два часа дня на корабли флота полетела радиограмма, провоцирующая кровь, столкновения, самоубийства, - судовым комитетам обезоружить офицеров. Пришло такое распоряжение и на флагманский корабль - броненосный крейсер «Георгий Победоносец». В послеобеденный час в кабинет-каюту адмирала гурьбой ввалились комитетчики и потребовали сдать им оружие. Секунду-другую Колчак осознавал, что происходит: бунт? измена? провокация? издевка?

Никогда в жизни он не испытывал подобного унижения. И от кого - от моряков, которых он лично водил в бой, с которыми разделял одну судьбу - соленую горечь последнего вдоха?!

Колчак никогда не боялся матросов, за двадцать лет плаваний, полярных экспедиций, боев на суше и на море он хорошо постиг душу русского человека в форменке. Умел говорить и ладить с флотским людом. Он и в эту горячую минуту сумел бы отправить комитетчиков ни с чем, но это уже не имело никакого смысла: Черноморский флот как боевая сила больше не существовал. Ему удалось продлить агонию российского флота всего лишь на три месяца… Отныне Севастополь становился еще одним кровавым Кронштадтом.