Джеймс Купер - Зверобой

Гэтти с наивным простосердечием рассказала ей всю свою историю.

— Зачем же твой отец пришел к мингам прошлую ночь? Время военное, — он знает. Уж не мальчик, борода есть. Шел, зная, что у ирокезов томагавк, и ножик, и ружье. Зачем пришел ночью, чтобы схватить за волосы, чтобы оскальпировать девушку-делаварку?

— Неужели он схватил тебя? — спросила Гэтти, оцепенев от ужаса.

— Почему же нет? Волосы у делаварки разве хуже, чем у минга? Разницы нет. Губернатор не знает. Бледнолицому не годится скальпировать. Не его дело, как, бывало, говорил добрый Зверобой.

— А разве ты знаешь Зверобоя? — спросила Гэтти, покраснев от изумления и восторга. — Я его также знаю. Он теперь в ковчеге вместе с делаваром, которого зовут Великим Змеем. Славный и храбрый мужчина этот Великий Змей.

— Чингачгук! — воскликнула молодая делаварка, произнося музыкальным тоном это вовсе не мелодичное имя. — Его отец Ункас — великий начальник могикан, первый после старика Таменунда! Так ты знаешь Чингачгука?

— Он пришел к нам вчера вечером и пробыл с нами в ковчеге два или три часа. Я ушла, а он остался. Я боюсь, как бы он не задумал притти за волосами, как бедный. мой батюшка и Скорый Гэрри.

— Почему же нет? Чингачгук — красный воин, очень красный, и волосы с неприятельского черепа делают ему честь. Будь уверена, что у него будет добыча, славная, богатая добыча.

— Стало-быть, он так же зол, как и все дикари? — с живостью сказала Гэтти.

— О, нет, совсем нет! — возразила делаварка с большим одушевлением. — Маниту [14] Маниту — этим словом индейцы обозначали все сверхъестественное, — все то, что они считали «божеством». (Прим. ред.). улыбается и очень доволен, когда молодой воин несет перед ним на своей палке дюжину, две, целые сотни головных уборов; чем больше, тем лучше. Отец Чингачгука сдирал волосы, дед сдирал, все старики сдирали, а Чингачгук превзойдет их всех.

— В таком случае, Вахта, страшны должны быть сны Великого Змея. Жестокий человек не получит прощения.

— Не жесток он, и не за что его винить! — вскричала Вахта, сердито топнув маленькой ножкой. — Змей храбр, говорю я тебе, и на этот раз принесет домой множество неприятельских скальпов.

— Неужели он за этим и пришел сюда? Неужели в самом деле пробрался он через горы и леса лишь для того, чтобы мучить себе подобных?

Этот вопрос немедленно укротил возрастающий гнев полуобиженной индейской красавицы. Она сперва недоверчиво посмотрела вокруг себя, как-будто боялась шпионства, потом бросила гордый и кокетливый взгляд на свою внимательную подругу. Затем принялась хохотать изо всех сил, и ее хохот раздался музыкальной мелодией на далекое пространство. Но страх быть открытою скоро положил конец этому выражению чрезмерной радости: отняв от лица свои руки, она опять взглянула на молодую подругу с очевидным желанием удостовериться, до какой степени ей можно вверить свою тайну. Гэтти, само собой разумеется, вовсе не была обворожительной красавицей, но не было в ней, однако, и тех неприятных признаков, которыми так часто сопровождается умственная слабость. Многие даже находили ее очень миленькой девушкой, и никому с первого взгляда не приходило на ум, что природа лишила ее обычной доли человеческих способностей. Впечатление, произведенное ею на Вахту, было благоприятное во всех отношениях. Уступая непобедимому внутреннему влечению, молодая индеанка бросилась на шею своей собеседницы и принялась целовать ее с необыкновенной нежностью.

— Ты добра, моя милая, очень добра, я это вижу! — воскликнула с воодушевлением индеанка. — Уже давно нет у Вахты ни друга, ни сестры, — никого нет, с кем делить сердечные чувства. Ты будешь другом Вахты, не правда ли?

— И у меня не было друга, — отвечала Гэтти, обнимая в свою очередь с искренним увлечением индеанку. — Есть у меня сестра, но друга нет. Юдифь меня любит, и я люблю Юдифь. Это очень естественно. Но мне хотелось бы иметь приятельницу. Я от всей души готова быть твоим другом, потому что мне нравится твой голос, твоя улыбка, и я люблю твой образ мыслей во всем, кроме того, что ты сказала насчет скальпов.

— Перестанем толковать о скальпах, — возразила Вахта. — Ты белая, а я красная, вот почему и не надо говорить о скальпах. Зверобой и Чингачгук великие друзья, хотя кожа на их теле различных цветов. Подружимся и мы. Как твое имя, хорошенькая бледнолицая?

— Гэтти.

— Гэтти? Зови меня Вахтой. У тебя есть еще и брат, кроме отца?

— Нет, Вахта. Был когда-то брат, но он умер давным-давно, и его похоронили в озере возле моей матери.

— Вот что! Так брата-то и нет у тебя! Ну, зато есть молодой воин, и ты любишь его, как отца, а может-быть, и больше. Не так ли? Красавец он, храбрый парень, воин будет, а?

— Нехорошо любить постороннего мужчину так же, как своего отца, и я стараюсь этого не делать, но я не в силах буду побороть себя, если Генрих Марч часто будет ходить на озеро. Скажу тебе правду, милая Вахта, я умру с горя, когда он узнает о моем чувстве.

— Зачем он не спросит тебя сам? Храбрый на дела, и несмелый на слова; не так ли? Молодой воин должен сам спрашивать молодую девушку. Не первой ей говорить. Этого не водится и у мингов.

Это было высказано с негодованием и с той горячностью, которые проявляет страстная молодая женщина, когда слышит о нарушении прав женщины.

— Спрашивать меня? — вскричала Гэтти с пылкой торопливостью. — Спрашивать, люблю ли я его так же, как своего отца? Ах! Я надеюсь, что он никогда не предложит мне подобного вопроса, иначе я умру от стыда, отвечая искренно на его слова.

— Зачем же умирать? — возразила Вахта с невольной улыбкой. — От этого не умирают. Девушка краснеет, стыдится, робеет и потом чувствует себя счастливее, чем прежде. Молодой воин должен сказать, что он хочет на ней жениться, иначе нельзя ему жить в своем вигваме.

— Генрих Марч никогда не женится на мне, да и никто не может на мне жениться, милая Вахта.

— Как знать то, чего не дано знать! Может, все молодые люди хотели бы твоей руки, и со временем смелый язык скажет напрямик, что чувствует сердце. Отчего, думаешь ты, никто не захочет иметь тебя женой?

— Оттого, что я, как говорят, не в полном уме. Батюшка часто говорит об этом, говорит и Юдифь, особенно, когда сердита; но их речи все не то, что слова моей матери. Покойная матушка всего один раз высказала мне эту горькую правду, и потом она долго плакала, как-будто ее сердце надорвалось от тоски. Я верю моей матери.

Вахта, не говоря ни слова, бросила проницательный взгляд на свою подругу, и печальная истина вдруг поразила ее ум. Сожаление, почтительность и нежность, очевидно, боролись в ее сердце. Скоро она встала и предложила проводить свою подругу в неприятельский стан.