Фрэнсис Гарт - Брет Гарт. Том 2

Как тихо было кругом! Когда дождь перестал, улегся и ветер, и теперь сквозь открытую дверь лишь едва-едва тянуло свежестью. Он вышел на порог и окинул грустным взглядом притихшую окрестность. Внезапно он смутно различил далекий гул, не звук, а всего лишь отзвук — быть может, от взрыва где-то в горах, и после — безмолвие, еще более ощутимое и томительное. Вернувшись в хижину, он вдруг заметил, что она словно бы изменилась. Он увидел ее уже старой, обветшалой. Казалось, что годы запустения наложили на нее свой след, что стропила и балки грозят рассыпаться сухой трухой. Его взбудораженному воображению представилось, будто разбросанные в беспорядке одеяла и одежда давно истлели, а в свернутой постели на одной из коек он усмотрел леденящее кровь сходство с иссохшим, точно мумия, трупом. Так, быть может, все будет выглядеть здесь годы спустя, когда какой-нибудь случайный путник… Он не продолжал. Ему становилось жутко; жутко при мысли о будущем, когда равнодушное солнце будет изо дня в день освещать запустение этих стен; о долгих, бесконечно долгих днях безоблачной синевы и гнетущего безлюдья; о летних днях, когда вокруг этой покинутой скорлупки завоют, заведут свою песнь одиночества докучные, неутихающие пассаты. Он поспешно собрал кое-какие пожитки, принадлежавшие лично ему — вернее, то ли случайно, то ли за ненадобностью предоставленные всецело в его пользование их свободным сообществом. Помедлил в нерешительности возле своего ружья, однако щепетильность, свойственная уязвленной гордости, заставила его отвернуться, не тронув привычного оружия, которое так часто в ненастную минуту снабжало их маленькое содружество завтраком или обедом. Чистосердечие вынуждает меня признать, что снаряжение его не было ни излишне обременительным, ни чрезмерно практичным. Его тощий узелок был легкой ношей даже для таких юных плеч, но боюсь, что его первая забота была бежать от Прошлого, а не обеспечить себя на Будущее.

Движимый этой неясной, но единственной целью, он вышел из хижины и почти что машинально направил свои стопы к ручью, через который переправлялся утром. Он знал, что, выбрав этот окольный и трудный путь, избежит встречи с товарищами, даст выход снедающей его лихорадочной энергии и выгадает время для размышлений. Ибо, решившись уйти с заявки, он еще не задумывался, куда пойдет. Он достиг берега ручья, где стоял два часа назад; ему казалось, что прошло два года. С любопытством всмотрелся он в свое отображение в одной из широких луж, оставленных разливом, и заключил, что с тех пор успел постареть. Он наблюдал, как бешено мчится бурлящий поток, торопясь к Саут-Форку, чтобы в конце концов затеряться в желтых водах Сакраменто. Как ни занят он был другим, его поразило сходство между ним самим и его товарищами и этим ручьем, размывшим свои мирные берега. Уносимые волнами обломки одного из их заброшенных желобов, смытого с берега, представились ему символом упадка и гибели Звездной заявки.

Странное безмолвие, разлитое в воздухе и уже подмеченное им прежде, — тишина, настолько необъяснимая в это время дня и года, что в ней чудилось нечто зловещее, стали еще заметнее на фоне неистового кипения взбаламученного потока. Редкие облачка, которые лениво тянулись к западу, видимо, последовали за солнцем на усыпанное маками ложе сна. По всему горизонту, затмевая холодное мерцание снеговых вершин, затопив собою даже восходящую луну, разлилось сияние жидкого золота. Ручей зазолотился тут и там, пока по злой иронии не показалось, что разбитые желоба и лотки уносит тот самый Пактолийский поток [32] Река в Греции, считавшаяся в древности золотоносной. , чьи воды им, как надеялись те, кто их сооружал, предстояло направлять и отводить. Но самые богатые россыпи золотого закатного блеска прихотливая игра света опрокинула на обрывистые склоны и косматую вершину Звездной горы. Этот одинокий пик, этот опознавательный знак их заявки, этот хмурый памятник их безрассудной затеи, преображенный великолепием вечерней зари, сохранял ее немеркнущий отсвет еще долго после того, как потемнел небесный свод, а когда наконец восходящая луна мало-помалу погасила вереницу огней на плоскогорье и в извилистой долине и вскарабкалась наверх по лесистым склонам каньона, угасающий закат, исчезнув, вновь золотой короной возродился над Звездной горой.

Глаза молодого человека были устремлены к ней с интересом, вызванным отнюдь не только красотой вечернего пейзажа. Здесь находилось излюбленное место его старательских изысканий; подножие было в минувшие вдохновенные дни изглодано гидравлическими машинами и изрыто шахтами, зато с вершины благодаря значительной высоте горы и расположению ее в центре заявки, как на ладони, открывалась вся их долина и подступы к ней; не что иное, как это практическое преимущество, и привлекало его в ту минуту. Он знал, что, поднявшись наверх, сможет разглядеть фигуры своих товарищей, когда в разгорающемся лунном свете они будут пересекать долину неподалеку от хижины. Таким образом, не рискуя столкнуться с ними по пути к большой дороге, он все-таки сумеет увидеть их, быть может, в последний раз. Даже несмотря на обиду, он находил в этой мысли странное удовлетворение.

Подъем был нелегок, но он хорошо знал этот путь. По всей едва различимой тропе его сопровождали милые воспоминания прошлого, которые, подобно неуловимому аромату душистых трав и пряных листьев, омытых дождем и подмятых его шагами, благоухали, казалось, тем слаще, чем сильней он пытался подавить их или оторваться от них. Вот рощица земляничных деревьев, где он, бывало, полдничал с друзьями; вот скала возле их первых шурфов, где в мальчишеском упоении успехом они устроили бурное возлияние; а вот и выступ, с которого, на восхищение тем, кто внизу, был поднят их первый флаг — красная рубаха, героически принесенная в жертву и привязанная к длинному черенку лопаты. Когда наконец он добрался до вершины, в воздухе по-прежнему царило таинственное безмолвие, будто природа затаила дыхание, сочувственно следя за ним. С запада равнина была слабо освещена, но никаких движущихся фигур он не различил. Он повернулся лицом к выходящей луне и неторопливо двинулся к восточному склону. Внезапно он остановился. Следующий шаг стал бы его последним шагом. Он стоял на осыпающемся краю пропасти. Оползень обнажил восточный склон, и лунный свет лился на оголенный, ободранный костяк Звездной горы. Теперь он понял, что это был за необычный грохот вдалеке, понял, отчего так странно притихли лесные птицы и зверье.

Хотя даже беглый взгляд убедил его, что оползень произошел в пустынной части горы, над неприступным каньоном, а здравый смысл подсказывал, что его товарищи никак не могли оказаться здесь в момент катастрофы, он все же, повинуясь безотчетному порыву, опустился на несколько десятков футов по следу оползня. Благодаря обилию уступов спуститься оказалось сравнительно нетрудно. Он громко крикнул; еле слышное эхо неуместным диссонансом потревожило торжественную тишину. Он повернулся, чтобы подняться обратно; развороченный склон горы перед ним был залит лунным светом. Разгоряченной фантазии молодого человека представилось, будто у него на глазах в скалистых расщелинах загорелись десятки искрящихся звездочек. Закинув руку на выступ у себя над головой, он уцепился за камень — по-видимому, край скалы — и на мгновение повис в воздухе. Камень чуть дрогнул. Он влез на уступ, и у него оборвалось сердце. Это оказался всего-навсего осколок породы, который валялся на самом краю и удерживал его лишь своей собственной тяжестью! Юноша ощупал его дрожащими пальцами; налипшая со всех сторон земля осыпалась, и гладкие, обкатанные выпуклости заиграли в лунном свете. Это был золотой самородок!