Фрэнсис Гарт - Брет Гарт. Том 4

— Все это началось еще раньше, джентльмены, — авторитетно заявил адъютант. — Говорят, его жена была ярая конфедератка; еще четыре года назад в Калифорнии участвовала в заговоре, и из-за этого ему пришлось уехать. А вспомните, как она снюхалась с этой мисс Фолкнер, он ведь и ей помог выбраться отсюда!

— Томми, да ты ревнуешь! Она видела, что он у нас самый замечательный из всех, а ты не успел себя показать.

Общий смех завершил это похвальное слово Бранту. Разговор о нем больше не возобновлялся, но когда лейтенант Мартин отошел, поджидавший невдалеке капрал взял под козырек.

— Вы говорили, сэр, об этих мулатах, что шныряют туда-сюда. Вы знаете, что сегодня утром генерал приказал выпустить одну мулатку из лагеря?

— Да, слышал.

— Ну, эта недалеко ушла. Это случилось, как раз когда они дали первый залп; мы отступили, и ей, должно быть, тоже досталось. Не пройдете ли по этой тропинке, сэр?

Лейтенант неохотно последовал за ним. Когда они дошли до спуска в овраг, капрал указал на какой-то предмет; издали казалось, что на терновом кусте висит просто кусок полосатого коленкора.

— Это она, — сказал капрал. — Я узнаю это платье. Я как раз стоял на посту, когда она проходила. Санитары, которые подбирают наших, еще не добрались до нее. А она ни разу не шелохнулась за два часа. Хотите, спустимся и посмотрим ближе?

Лейтенант стоял в нерешительности. Он был молод и не любил неприятных ощущений, которых можно было избежать. Лучше подождать: ведь санитары принесут ее наверх, тогда капрал его позовет.

Туман надвигался из болот, окутав солнце, подобно золотистому ореолу. И в то время, как Кларенс Брант, уже забытый, уныло пробирался сквозь туман по дороге в Вашингтон, утешаясь мыслью о своей великой жертве, его жена, Элис Брант, ради которой он пошел на эту жертву, лежала в овраге мертвая и никому не нужная. И здесь, может быть, опять сказалась женская непоследовательность: она пала, сраженная пулями друзей, в одежде народа, к которому была так несправедлива.

Палящее летнее солнце заходило над Вашингтоном, но даже в этот час на широких улицах, расходящихся, подобно лучам, от Капитолия, пекло нестерпимо. Мостовые раскалились добела, и пешеходы, укрывшиеся в скудной тени, не сразу отваживались переходить на перекрестках эту пышущую зноем Сахару. Город, казалось, вымер. Даже многочисленная армия поставщиков, спекулянтов, искателей теплых местечек закулисных политиканов, следовавшая по пятам за действующей армией и превратившая мирную столицу в арену своих низменных конфликтов и раздоров, более гибельных, чем война на Юге, даже она разбрелась по номерам гостиниц, по тенистым барам или по негритянским кварталам Джорджтауна, словно величественная беломраморная богиня сошла наконец со своего пьедестала на куполе Капитолия и разогнала их, разя направо и налево своим беспощадным мечом.

Выйдя из благодатной тени военного министерства, Кларенс Брант окунулся в эту душную атмосферу алчности и подкупа. Вот уже три недели он просиживал в приемных министерства в тщетной надежде оправдаться перед своими начальниками, которые, не предъявляя ему обвинений, довольствовались тем, что держали его в бездействии и страхе перед неизвестностью. Кларенс не мог выяснить сущности обвинения, а сознание своей тайны лежало на нем тяжелым бременем. Он был лишен возможности прибегнуть к крайнему средству — потребовать военно-полевого суда, который мог бы оправдать его, только установив виновность его жены, — а он еще надеялся, что она спаслась. Командир дивизии был занят боевыми операциями, ему некогда было помогать Бранту в Вашингтоне. Бранта оттесняли жадные поставщики, обгоняли себялюбивые политиканы, он презирал обычные способы искать протекции, а друга, к которому он мог бы обратиться, у него не было. За годы военной жизни Брант утратил дипломатический инстинкт, не приобретя взамен грубой прямоты солдата.

Почти вертикальные лучи солнца заставили его наконец войти в двери обширного здания — прославленного отеля этой изобилующей гостиницами столицы. В роскошном баре, куда он вошел, его охватили благоухание мяты и прохлада от плиток льда, симметрично разложенных на мраморных стойках. Часть посетителей искала прохлады, расположившись со стаканами за столиками и обмахиваясь пальмовыми листьями; многочисленная шумная компания собралась у стойки, где какой-то человек без пиджака и галстука обращался к ним с речью.

Брант заказал прохладительного, чтобы посидеть в тени бара, и с недовольным видом занял место в углу, почти жалея, что ему приходится участвовать в веселье этой компании. Вдруг мрачная нота, прозвучавшая в голосе оратора, показалась ему знакомой. Одного взгляда достаточно было, чтобы подтвердить, что он не ошибся: это был Джим Хукер!

Впервые в жизни Бранту захотелось избежать встречи с ним. В дни благополучия он всегда от чистого сердца был рад другу детства, но сейчас, когда он был унижен, Джим действовал ему на нервы. Он был бы рад незаметно уйти, но ему пришлось бы пройти мимо стойки, а Хукер с самодовольством рассказчика не спускал глаз со своей аудитории. Заслонившись пальмовым листом, Брант вынужден был слушать.

— Да, джентльмены, — разглагольствовал Хукер, драматически разглядывая свой стакан, — когда человек побывал в битком набитой тюрьме у мятежников, где рискуешь жизнью из-за каждого глотка простой воды, ей-богу, кажется сном, когда опять стоишь спокойно со своим стаканчиком рядом с белыми джентльменами. Но ежели человек знает, что он вынес все это, чтобы спасти репутацию другого, да еще сохранить секреты нескольких крупных начальников, то, право, вино застревает в глотке.

Здесь он сделал паузу, как в театре, сосредоточенно посмотрел на стакан, точно глубокое чувство мешало ему выпить, а затем с трагической решимостью опрокинул его себе в глотку.

— Нет, джентльмены, — продолжал он угрюмо, — я не стану говорить, для чего я вернулся в Вашингтон, не стану говорить, что я передумал, когда выковыривал червяков из сухарей в тюрьме Либби, но если вы не увидите через несколько дней, как полетят кое-какие высокие люди из военного министерства, — значит, я не Джим Хукер из товарищества «Хукер, Мичем и компания, поставщики говядины для армии», значит, не я спас положение в бою у «Серебристых дубов»!

По лицам слушателей пробежала улыбка — такая аудитория быстро подмечает маленькие слабости любого оратора, — которая могла бы уязвить человека не столь тщеславного, как Хукер. У Бранта она вызвала негодование и жалость, его положение становилось невыносимым. А Хукер презрительно выплюнул в плевательницу тоненькую струйку табачного сока и на минуту погрузился в скорбное молчание.