Александр Бахвалов - Зона испытаний

Ей отвечал Одинцов, которого литбабушка слушала как бы даже с наслаждением, любуясь его барственным баритоном, его большой головой.

– Ныне простота общения – бзик, – сказал Одинцов.

Услыхав это слово, старушка опустила голову так, словно собиралась бодаться, видимо, ей послышалось в нем что-то неприличное.

– Как вы сказали?

– Бзик. То же, что и хобби, только по-славянски и более точно определяет суть явления.

Долотову мало-помалу все надоело – ожидание, разговоры, голос певицы из магнитофона… Он дал себе слово найти предлог выбраться из квартиры сейчас же, как только пройдут первые минуты программной трапезы. Идти в комнату не хотелось. Он стоял и стоял в коридоре напротив распахнутых дверей и непрерывно курил, чтобы это его стояние в стороне от всех не выглядело странным, не бросалось в глаза.

Справа от стола, на угловой софе, уютно расположились Извольский, жена одного из соавторов и Валерия. Здесь, будто в пику отвлеченным материям, о которых шла речь возле рояля, говорили о «мирском», о том, «что почем», где играет пятая жена знаменитого итальянского кинорежиссера и какими достоинствами должны обладать мужья. Жена соавтора, маленькая, вертлявая, с какими-то лисьими несытыми глазами и ультрасовременными взглядами, считала, что главное достоинство мужа – его профессия.

– Да и вообще профессия – это и есть человек, – говорила она.

– Вот как? – Извольский откровенно усмехнулся. – Вы где работаете?

– Я? Нигде. Значит, пустое место?

– Это не мой вывод.

– Но ваша логика.

– Нет, ваша! – Извольский рассмеялся. Чувствуя, что попала впросак, дама принялась объясняться:

– Я окончила юридический, работала в НИИ консультантом. Но муж против. А вообще я могла бы прекрасно устроиться на киностудии, у меня есть связи.

– Лицедействовать?

– Сниматься, – пояснила дама, не очень уверенная, что это то же самое.

– У вас талант?

– Не смешите. В кино главное – обнахалиться.

– Главное – что?

– Обнахалиться. Освободиться от стеснительности.

– Ах, так?

«Главное, обнахалиться, – усмехнулся Долотов. – Словно ты еще не обнахалилась».

Не злобствуй, – тут же одернул он себя. – Если тебе не везет, это не ее вина».

Мать Игоря вернулась из кухни и объявила, что плов поспевает, и попросила гостей освободить для него место в середине стола.

Все в комнате дружно принялись теснить богатую сервировку. Вставшая у Стола рядом с Извольским Валерия показалась Долотову ниже ростом, почти вровень с Витюлькой. А когда отошла, Долотов увидел, что на ней простенькие черные босоножки на очень низком каблуке.

Едва он присел к столу, как Игорь внес внушительный казан с пловом. Водруженный на богатую столешницу черный от копоти сосуд выглядел модной грубостью рядом с позолотой фарфора.

– Вот! Готово! – объявил Игорь.

Евгения Михайловна стояла рядом, переводя глаза с сына на гостей, будто выискивала, нет ли среди них кощунственно сомневающихся в талантах ее единственного.

– Друзья, одно условие! Никаких речей, тостов! Никаких поздравлений, никакого ритуала! – Игорь прижал руки к груди, – Это не кутья, а плов, не надо портить его вкус. Очень прошу!

Это было хорошее начало. За столом сразу стадо легко, весело и громогласно.

– Вы от меня прячетесь? – услышал Долотов и только тогда заметил, что Валерия присела рядом.

По другую сторону от нее сидел Извольский, как видно, взявший на себя обязанности ее кавалера. Долотов смешался. Он был почему-то уверен, что она знает, не может не знать, что он думает о ней, и никак не ожидал увидеть ее рядом, а того менее – услышать вот это дружелюбное обращение.

– От вас надо прятаться? – уступая непонятному желанию одернугь ее, спросил он и отвернулся, чувствуя на себе ее взгляд, как чувствуют солнечный зайчик.

Она повернулась к Извольскому, а Долотов услыхал, как весело и легко они заговорили.

«Ты никогда не умел разговаривать с женщинами, – сказал себе Долотов. – А с кем ты умел разговаривать?»

…Вечер затянулся. Все были в меру оживлены, все много говорили, но уже не о литературе, а о плове, грибах, осетрине, об умении пить «в плепорцию», о минувшей зиме, хоккее, а та минута, которая подсказывает гостям, что пора и честь знать, все не приходила.

Наблюдая за сидевшим напротив Одинцовым, ставшим к концу вечера притягательный центром внимания, Долотов представлял его рядом с Валерией и чувствовал в душе нарастающую обиду.

– Непростой вы какой-то, Борис Михайлович, – услышал он игриво-доверительный голос жены соавтора, сидевшей справа от Долотова. – Честное слово! Рядом с вами только и думаешь, как бы не ляпнуть чего или повернуться не так! Разве мужчины такими должны быть?

– А какими? – Долотов спросил это с таким озабоченно-заинтересованным видом, словно ему посулили сообщить чрезвычайную новость.

– Сказала бы, да, знаю, высмеете… – Она уже была не рада, что начала разговор.

– То есть как?

– Ну, не высмеете, так про себя… определите. Возле вас вообще не знаешь, куда себя девать. А вот для Анатолия у любой женщины все на ней хорошо… – Сморозив глупость, она покраснела и досадливо обронила, чтобы хоть как-нибудь выбраться из дурацкого положения: – Проще надо быть.

«Опростилась, – подумал Долотов. – Дальше некуда».

Витюлька весь вечер ее отходил от Валерии, был ловок, умен и хорош собой – так думал он потом.

Магнитофон неутомимо гремел. Так гремел, что нельзя было не удивляться, как этот серый пластиковый ящик не взорвется от собственного грохота. А Извольскому только того и нужно было. Он то и дело приглашал Валерию танцевать, а она охотно шла, ни разу не выразила неудовольствия.

Но, вспоминая потом о своей лихости, Витюлька забывал, что своим оживлением долго и без особого успеха пытался подавить душевную робость.

– Ты что-то разошелся сегодня, жуткое дело! – усмехнулась она.

– Тебя увидел! – ернически отозвался Витюлька и, словно испугавшись собственной дерзости, виновато прибавил: – Я ведь люблю тебя.

– Выпил, что ли? – рука ее, лежавшая на ладони Витюльки, дрогнула. Валерия прижала подбородок к его плечу, пряча лицо.

– Не веришь? – чужим, непослушным голосом спросил он.

Она долго молчала и ответила, не глядя на него:

– У меня будет ребенок.

На аэродроме появилось новое лицо – парашютист-испытатель Миша Курочкин, человек двадцати шести лет, широкогрудый, низкорослый и крепкий, как дубок. Он сразу всем приглянулся, в особенности Косте Kapаушу. Курносое лицо парня так и светилось невозмутимой уверенностью в себе, глаза – понятливостью: нет, мол, ничего загадочного в этом мире, хороша земля, небо, облака, дождь, ведро. С той же доверчивостью относился он и к тому, что испытывал, был непоколебимо уверен в надежности всех тех ремней, костюмов и приспособлений, которые на него надевали. Миша очень располагал к себе непосредственностью, общительностью, ясноглазым доверием ко всему и всем.