Александр Бахвалов - Зона испытаний

– У них это первый ребенок?

– У кого?

– У вашего друга и его очаровательной жены… Не заметили? Но это видно невооруженным глазом!

Долотов почувствовал себя так, как если бы вдруг обнаружил, что относился к больному и немощному человеку, как к сильному и здоровому.

«Не идиот ли я?.. Если заметно, значит, отец ребенка Лютров?…»

Кажется, он прозевал зеленый свет поворота на перекрестке; сзади нетерпеливо засигналили, а милиционер погрозил ему полосатой палкой.

– Удивление вам не идет, – услышал он насмешливый голос Ирины. – Обременяет вашу сущность,

– Да?.. А глупость не обременяет?

– Вы чего-то не поняли?

– Вот именно. – «Ни черта я не понял».

– Это хорошо или плохо?

– Лучшего и желать нельзя. Вы молодец.

– Как все Ирины?

– Верно. Что бы я без вас делал?

Вопросительно поглядев на него, Ирина помолчала. Ей показалось, что он поддразнивает ее, играет в поддавки, подсмеивается. Но, не обнаружив на его лице подтверждения этому, сказала:

– Не могу понять вашего настроения.

– Если я скажу, что проникся к вам особым чувством, вы не поверите…

– Поверю. Если скажете.

– Вы замечательная девушка. И мне хочется понравиться вам.

– Насколько я знаю, для меня это неопасно.

– Даже если я предложу вам еще раз бросить руль?

– Я уже бросала… Вам закурить сигарету?

– А?… Да, пожалуйста.

Минуту ехали молча. Она щелкала зажигалкой, а он думал о Валерии.

«Ты ей не судья… И никто не судья. Витюлька друг Лютрова. Ближе всех к нему. А значит, и к ней. И к ее будущему ребенку… Ребенок – вот что для нее главное. Так было во все времена. Во все времена истинное счастье человека, как и всего живого, несмотря ни на какие потери, будет в заботе о чьей-то другой, следующей жизни, той, что всегда важнее твоей. А истинное несчастье – в невозможности сделать это…»

– Держите!

– Спасибо.

Ирина сложила руки под грудью, плутовски улыбнулась и произнесла нараспев:

– Кажется, я знаю, почему вы удивились!

– Да, – сказал он, как бы наперед соглашаясь с ее догадкой.

– Вы повяли, о чем я хочу сказать?

– Нет. Но вы мне поможете?

У вас с ней… – Ирина сделала паузу, – особые отношения. С Витиной женой.

– Вы просто ясновидящая… От вашей прозорливости становится не по себе. – Кажется, он сказал это чересчур сухо.

– Извините. Я дура. – Веселость Ирины как рукой сняло.

Ему стало жаль ее.

– Не огорчайтесь. У меня куда больше оснований считать себя дураком.

– Я решила оправдать свое имя…

– Это необязательно. Я давно заметил ваши достоинства.

– Которые бросаются в глаза? – Она наклонилась к багажному ящичку, пряча лицо за опавшими волосами; ее собственная веселая дерзость вдруг показалась ей неуместной.

– И эти тоже.

– А других вы не знаете… – Она щелкнула крышкой ящичка и откинулась на сиденье. – Но меня узнать нетрудно, а вот про вас этого не скажешь.

– Почему?

– Потому что… вас ничем не проймешь! – Заметив улыбку Долотова, она приободрилась. – До сих пор не знаю, что вы за человек? Что вам нравится, что нет?..

– В вас? – Долотов вспомнил жену соавтора на вечере у Игоря.

– Ой, нет! – испуганно отмахнулась она. – Вообще, из общепринятого.

– Вы уже знаете: люблю лошадей…

– А что не любите?

– Женский баскетбол.

– Почему? – недоуменно протянула она.

– Я старомоден. Мне нравятся женщины на картинах Боровиковского, в балете, с детьми на руках, а не когда они ошалело носятся между двумя корзинами, ожесточенно гримасничают или застывают в безобразных позах. Отсталые вкусы, а?

– Во всяком случае, на вас похоже… И нынешние женские моды, конечно, не нравятся?

– Да, когда женщины одеваются так, словно у них нет другого способа доказать, что они женщины.

А если нет времени на продолжительные доказательства?.. Теперь ведь все страшно заняты.

– Дело не в занятости. Мода восполняет издержки прикладного равноправия, как сказала одна хорошо воспитанная девушка.

– Не понимаю. Как это?

– Чем больше потерь, тем беспардоннее мода.

– А точка отсчета? Вы сравниваете с прошлым веком?

– А с чем сравнивать? С каменным веком?

Посмеявшись, Ирина заговорила неторопливо и так, словно сожалела, что ей приходится делать это.

– Странно, люди так охотно бегут от современности, и все равно куда: вперед, назад!.. Для одних все лучшее осталось в прошлом, для других – все в будущем. Может быть, наша жизнь и лишена многих очаровательных условностей, обычаев прошлого, но… Но ведь во все века были хорошие и дурные люди, добрые и злые, стыдливые и бесстыдные… А мода… все это игра.

Собственные слова навели ее на какие-то размышления. Продолжительно помолчав, она спросила:

– Наверное, одна работа делает вас счастливым? Да?

– Почему вы так решили?

– Ну, риск, возведенный в примету судьбы… Это обостряет вкус к простым радостям, освобождает душу от мелочей жизни. – Она посмотрела на него и негромко прибавила: – Обесценивает все сожаления?

– Никакой работе это не под силу. Она может быть удовольствием, прибежищем, защитой… – Долотов замолчал, подкатывая машину к подъезду гостиницы.

– А от нелюбви нет спасения, да? – услышал он.

Ожидая увидеть выражение насмешливости на ее лице, Долотов резко повернулся и на несколько мгновений застыл под ее взглядом…

«Есть! Есть спасение!.. – казалось, говорили ее глаза. – Неужели вы не видите?…»

Стараясь не обнаружить своего замешательства, Долотов полез за сигаретами и, заслонившись облаком дыма, сказал:

– Не забывайте, если вас занесет в наши края…

«Нужно было как-то по-другому с ней… Кто знает, может быть, она затем и приехала, чтобы повидать тебя. А это не так уж часто случается в твоей жизни…»

Но иначе он не мог. Ему нужно было приучить себя быть свободным от того чувства, которое весь день напоминало, что рядом с ним другая девушка.

Когда подошел экипаж – Долотов, Извольский, Козлевич, Костя Карауш, – Пал Петрович, назначенный бортинженером в этот рейс, стоял у тележки шасси, осматривал поношенные, вытертые до кордовой ткани колеса.

– Как думаешь, долетит это колесо до Казани? – услыхал он за спиной.

Старый механик неприязненно оглянулся через плечо, но, увидев улыбающегося Костю, а главное, вспомнив, каким тот был на похоронах Лютрова, Пал Петрович улыбнулся, но не Костиной шутке, потому что Пал Петрович уже забыл, что тот сказал, а в извинение за свою невольную недоброжелательность к его словам. И по тому, как он улыбнулся, какой странной была эта улыбка на изможденном лице Пал Петровича, Костя признал в ней что-то близкое, родственное себе, и в ответ не очень весело подмигнул.

Перед взлетом Долотов взглянул на бортинженера и хотел было сказать, чтобы тот не стоял в проходе, а сел на свое место и пристегнулся, но промолчал. Во-первых, на борту был Старик, и затевать неприятный разговор было не ко времени, а во-вторых, взглянув в выпуклые, по-старчески красневшие прожилками глаза Пал Петровича, Долотов уловил в них серьезное и строгое выражение и почувствовал себя как бы приглашенным на временную работу к этому тщедушному, небрежно одетому человеку, словно самолет принадлежал ему. Впрочем, в какой-то мере так оно и было: если вычислить время, проведенное Пал Петровичем в хлопотах об этой колымаге, то получится, что Старик отдал самолету пять лет жизни, а он, Долотов, налетал на нем всего тридцать часов. И еще Долотов почувствовал, что есть на борту лайнера какие-то сложившиеся обычаи, которым нельзя противостоять, чтобы не выглядеть чужаком.