Уилбур Смит - Птица солнца

Ланнон гневно взревел и схватил амфору с вином. Он швырнул ее Хаю в голову, и тот покорно увернулся. Амфора ударилась о кожаную стену палатки, смягчившую удар, и, не разбившись, упала на пол. Вино вылилось из горлышка и впиталось в сухую землю.

Ланнон вскочил и навис над Хаем, протягивая к нему сжатые кулаки. Глаза царя смотрели недобро, густые золотые кудри плясали на плечах — он трясся от ярости.

— Иди! — сдавленным голосом приказал он. — Уходи быстрее, иначе…

Хай не стал дожидаться объяснения.

Ланнон Хиканус вышел из Сетта с охраной в шестьсот человек. Хай смотрел ему вслед со стен гарнизона. Он предчувствовал неприятности и свою уязвимость без царской милости.

Хай смотрел, как небольшой отряд проходит между рядами легиона. Ланнон шел в легкой одежде, простоволосый, и его золотые волосы сверкали на солнце. Охрана была в нагрудниках и шлемах, с луками, мечами и копьями. Рядом с Ланноном шагал маленький пигмей, начальник охоты бушмен Ксаи. Он всегда сопровождал царя, как тень.

Легион приветствовал Ланнона — голоса солдат ясно доносились снизу — и он прошел в ворота. Выше всех окружающих, улыбающийся, гордый и прекрасный.

Он поднял голову, увидел на стене Хая, и улыбка уступила место яростной гримасе; не обращая внимания на робкое приветствие Хая, Ланнон прошел в ворота и двинулся по дороге, ведущей на юг, в Срединное царство.

Хай смотрел, пока лес не скрыл отряд из виду, потом, чувствуя себя очень одиноким, пошел туда, где на соломенной постели в углу палатки Хая умирал царь-раб.

В усиливающейся жаре утра резко разносился гнилостный запах раны, похожий на смрад болот или давно погибшего животного.

Старуха-рабыня обкладывала тело венди компрессами, пытаясь сбить жар. Она подняла голову и, отвечая на вопросительный взгляд Хая, лишь покачала ею. Хай присел рядом с подстилкой и коснулся кожи царя. Она была сухой и горячей, Манатасси бредил.

— Пошли за надсмотрщиком, — раздраженно приказал Хай. — Пусть снимет цепи.

Лихорадка поразительным образом съедала плоть с огромного костяка пленника, под кожей проступали кости, лицо сморщивалось, кожа меняла цвет, становясь из сверкающе-лиловой сухой, пыльно-серой.

Рана в паху раздулась, стала горячей и твердой, покрылась дурно пахнущим струпом, из которого медленно сочилась водянистая зеленовато-желтая жидкость. Казалось, жизнь в царе-рабе затухает с каждым часом, тело становилось все более горячим, рана разбухала и уже была размером с мужской кулак.

На следующий день в полдень Хай в одиночестве вышел из лагеря и поднялся на холм, где мог быть наедине со своим богом. Здесь, в долине большой реки, солнечный бог, казалось, присутствовал повсюду, и его обычно приятное и теплое внимание становилось угнетающим. Он словно бы заполнял все небо, бил по земле своими лучами, как кузнец — молотом по наковальне.

Хай произнес вступительную молитву, но кое-как, бормотал строки небрежно, потому что сердился на своих богов и хотел, чтобы они знали о его неудовольствии.

— Великий Баал, — он опустил более пышные титулы и сразу перешел к сути своего протеста: — Следуя твоему несомненному желанию, я спас человека, отмеченного тобой. Я не сетую, не подвергаю твою волю сомнению, но должен сказать, что это было нелегко. Мне пришлось многим пожертвовать. Мое положение верховного жреца Баала при царском дворе пошатнулось. Конечно, я пекусь не о себе, а лишь о своем влиянии твоего посланника и слуги. То, что вредит мне, вредит и преклонению перед богами, — злорадно сказал Хай: это несомненно привлечет их внимание. Хай чувствовал, что поступает правильно. Пора кое о чем заявить и укрепить нити взаимных обязательств. — Ты знаешь, что ни одно твое веление не было для меня слишком трудно, я с радостью подставлял плечо под любое бремя, какое ты на меня возлагал, ведь я всегда верил в твою мудрость и справедливость. — Хай замолк, чтобы перевести дух и поразмыслить. Он сердился, но не хотел распускать язык. Он оскорбил царя, не стоит оскорблять и богов. И жрец приступил к заключительному обращению: — Однако в случае с этим отмеченным божественным знаком варваром у меня нет такой уверенности. Я спас его дорогой ценой — но зачем? Неужели теперь он должен умереть? — Хай снова помолчал, чтобы бог усвоил вопрос. — Покорнейше прошу тебя, — добавил жрец ложку меду, — растолковать мне, твоему самому внимательному и покорному слуге, твои намерения.

Хай снова помолчал. «Использовать ли более сильные выражения? Пожалуй, не стоит». Напротив, он расставил обе руки в жесте бога-солнца и запел хвалу Баалу, со всем искусством и красотой, на какие был способен. Его голос, мелодичный и переливчатый, разносился в жаркой тишине дикой местности и способен был заставить богов заплакать. Когда последняя чистая нота замерла в нагретом воздухе, Хай вернулся в лагерь и бронзовой бритвой разрезал огромное вздутие в паху царя. Манатасси в бреду закричал от боли, из раны хлынул желтый зловонный гной. Хай наложил на открытую рану припарки из прокипяченного зерна, завернутого в чистую ткань; ткань тоже была прогрета, чтобы прогнать яд.

К вечеру лихорадка прошла. Измученный Манатасси уснул. Хай стоял над ним, улыбаясь и чувствуя себя счастливым. Он чувствовал, что выиграл сражение за этого великана, своей молитвой и стараниями вырвал его из темной пасти смерти. Он испытывал гордое чувство собственника, и когда старуха рабыня принесла ему чашу доброго зенгского вина, Хай высоко поднял ее, приветствуя спящего.

— Боги отдали тебя мне. Ты мой. Отныне ты живешь под моей защитой, и я обещаю тебе ее. — И он осушил чашу.

Слабость душила его, прижимала к жесткому соломенному тюфяку. Трудно было поднять голову или руку, и он ненавидел свое тело, изменившее ему. Он медленно повернул голову и открыл глаза.

В палатке на плетеной тростниковой циновке сидел странный маленький человек. Манатасси с интересом следил за ним. Человек склонился над блестящим металлом, расплющенным и превращенным в тонкий гибкий лист; заостренным ножом он наносил на мягкую поверхность какие-то знаки. Каждый день он по много часов проводил за этим необычным занятием. Манатасси смотрел, видел быстрые птичьи движения головы и рук, от которых звенели золотые серьги и дрожали густые черные волосы.

Голова казалась слишком большой для этого сгорбленного тела, руки и ноги тоже, длинные и сильные, предплечья и тыльную сторону ладони покрывают черные волосы. Манатасси вспомнил проворство и силу этого тела в битве. Он приподнял голову и взглянул на повязки, покрывавшие нижнюю часть его тела.

В тот же миг Хай одним движением оказался на ногах. Он подошел к тюфяку и с улыбкой наклонился.