Луи Буссенар - Гвианские робинзоны

— Если ты не примешь звания капитана, то я предупреждаю: хочешь ты или нет, а мы будем именовать тебя адмиралом!

— Ну, это слишком много чести… Даже страшно становится, — улыбаясь, отвечал счастливый отец. — Что делать — я сдаюсь и принимаю командование, которое ты мне столь любезно предлагаешь, мой милый маленький судовладелец!

— Отлично! Капитан, судно к отплытию готово!

— В таком случае — полный вперед!

Привыкшие к этой команде Ломи и Башелико опустили весла в воду и приготовились рвануть с места. Славные ребята, вполне естественно, не имели никакого представления о гребном винте. Они напрягли свои мощные мускулы и безуспешно попытались сдвинуть тяжело груженную лодку, когда вдруг машинный свисток два или три раза пронзительно просигналил.

Потрясение было столь велико, что негры бросили весла и совершенно окаменели, с разинутыми ртами и округлившимися глазами, растопырив руки, не в силах вымолвить ни слова. Их объял настоящий ужас, когда от загудевшего винта пролегла борозда белой пены, а паровик, прыгая по волнам, повлек за собой пироги с головокружительной скоростью.

Если бы рядом с ними не было их дорогих белых друзей, то, вне сомнения, они перепрыгнули бы через борт, рискуя разбить себе головы, лишь бы убежать подальше от лодки, обладавшей таким могучим и грозным пиэй, что она передвигалась совсем одна, безо всякой помощи, да еще в пять раз быстрее, чем пироги с опытными гребцами.

— Ох!.. Ну, эти белые… Ох, мамочки! Ох, батюшки!.. О!..

Эти восторги и восклицания все еще лились без устали, порожденные невиданным чудом, когда судно уже достигло устья притока.

— Смотрите-ка, — встревоженно воскликнул Шарль, — моих лодок не видно на месте!

— Быть того не может! — отозвался Никола. — Хозяину накрепко приказали дожидаться нашего возвращения.

Тягостное предчувствие закралось в сердце Робена.

С паровика открывался широкий обзор большого участка Марони. Воды могучей реки сливались на горизонте с небом, такие же свинцово-серые, а далекий противоположный берег был оторочен бесконечной полоской зелени. Однако напрасно водил Шарль в разные стороны свой замечательный морской бинокль, ощупывая взглядом малейшие выступы береговой линии. Большие барки исчезли.

— Нас обокрали, — сказал молодой человек, слегка побледнев. — Не стоило доверять бывшему каторжнику. Никогда себе не прощу! Но он не может уйти далеко, мы обязательно его догоним, а уж там — берегись!..

— Шарль, дитя мое, — заметил инженер, — боюсь, что ты ошибаешься. Я знаю этого человека. Ручаюсь за него головой. Он готов ценою жизни защищать доверенное ему имущество. И если его нет на месте, то это значит только одно: с ним произошла какая-то трагедия.

Питер-Паулюс Браун два десятилетия был самым удачливым ножовщиком в Шеффилде. В течение двадцати лет сталь этого опытного фабриканта, превращенная в бритвы, ножи, ножницы, щипчики для ногтей, перочинные ножики, держала первенство на рынках двух миров. Жюри выставок в Вене, Брюсселе, Париже, Лондоне, Мадриде и Филадельфии наградили английского мастера несметным количеством медалей. Питер-Паулюс Браун переплел в сафьян note 373все полученные им дипломы, на всех языках мира. Не без гордости он демонстрировал эту солидную стопку почетных документов, превосходившую по объему его настольную Библию. Что касается медалей, то они сияли пышным созвездием на бледно-серых стенах конторы фабриканта, представляя собой своеобразную планетарную экспозицию, в центре которой искрилась «Sheffield-Star» — «Звезда Шеффилда». Изобретательно изготовленная из скрещенных лезвий самого разного вида, она была, как говорится во Франции, витриной дома. Легко понять безо всяких объяснений сладостное чувство, которое всегда испытывал Питер-Паулюс при взгляде на этот символ своего труда, одновременно служивший знаком его широкого признания.

В общем, все шло как нельзя лучше, и мы нисколько не преувеличили, назвав Питера-Паулюса Брауна самым счастливым ножовщиком Шеффилда — а их там немало. Но на исходе двадцатого года своей деятельности почтенного фабриканта все более стали одолевать весьма серьезные размышления. А именно о том, что жесткая щетина на подбородке, которую все так же легко косили его лезвия, уже поседела на щеках, отороченных некогда лишь легким юношеским пушком. Иначе говоря, Питер-Паулюс внезапно обнаружил, что он причастен к операциям стрижки и бритья целого поколения…

Ножовщик стал всерьез подумывать об отдыхе и тут же приступил к ликвидации своей фирмы. Миссис Браун — Арабелла для счастливчика Питера-Паулюса — вполне покорная решениям своего повелителя, как и всякая добродетельная англичанка, одобрила идею и нашла, что это pefectly well note 374. Впрочем, для нее это имело мало значения. Она даже не ведала, где находится их фабрика, и никогда не покидала коттеджа. Только раз в год, когда наступал жаркий июль, она сопровождала своих юных дочерей, мисс Люси и мисс Мери, на пляж в Остенде.

Операции по распродаже фирмы дали на время новый толчок деловой активности Питера-Паулюса. Но когда все было кончено, настал день, который всей своей бездеятельной тяжестью навалился на плечи неутомимого труженика. Ему тут же стало недоставать привычной производственной атмосферы; стука молотков, скрежета ножей, шипения точильных брусков, пылающих горнов… И Питер-Паулюс, владелец ста тысяч фунтов, в переводе на наши деньги — двух с половиной миллионов франков, — затосковал, как может тосковать только англичанин. Все валилось из рук, все вокруг стало абсурдным, и ничего не осталось в нем от ловкого и умелого промышленника.

Бывший фабрикант разыгрывал роль крупного вельможи, но все это смахивало на пародию. Перепробовав всяческого рода легкодостижимые удовольствия, которых скучающий в поисках развлечений миллионер может разрешить себе вволю, — выигрывая пари и проигрывая, посозерцав петушиные бои, схватки боксеров, истребление крыс безухими и тупорылыми собаками, — Питер-Паулюс пришел к выводу, что все эти благородные занятия совершенно не дают душевного комфорта. Тоска вновь охватила его, еще более горькая, неотступная и невыносимая.

Миссис Арабелла, совершенно убитая переменами в настроении мужа, вздыхала втихомолку, не отваживаясь на какие-либо вопросы, и делала вид, что ничего не происходит. Но все обстояло как нельзя хуже. В один прекрасный вечер Питер-Паулюс вдруг вернулся домой, сияя от радости. Его губы, давно разучившиеся смеяться, морщились в гримасе, которая означала любезную улыбку, а черты лица, всегда неподвижные, как у покойника, излучали довольство.