Луи Буссенар - Гвианские робинзоны

Увы, страсть к тафии настолько укоренилась, что всякое различие между правдой и ложью, справедливостью и подлостью исчезло. Погибая от голода, не имея средств на водку, арамишо бросались к своим соседям, грабили их плантации, разоряли жилища. С этого времени над племенем нависло проклятие.

В бесконечных набегах таяли его ряды, а огненная вода доконала тех, кого пощадила война. Индейцев арамишо было более двух тысяч, когда они увидели белых, сегодня их остался десяток!

Мой дед был как раз тем вождем, который первым выпил стакан тафии. А я — последний из арамишо. Если такое могучее племя было уничтожено, то виновато в этом только золото. Теперь вы убедились в моей правоте, когда я говорил, что тайна желтого металла смертельна!

Золото убило моего деда, оно истребило мое племя. Благодаря вам я вырвался из лап смерти, но мне не избежать своей судьбы. Тайна золота станет роковой и для последнего арамишо!

Удрученные робинзоны молча слушали бесхитростный и правдивый рассказ, увы, столь типичный для туземного населения тропической Америки. Индейская раса, некогда сильная и гордая, в то же время добрая и гостеприимная, нынче выродилась и, наверное, скоро совсем исчезнет из-за жадности белых, обменивающих на золото алкогольную отраву.

Жак продолжил тем же глухим тоном, как бы разговаривая с самим собой:

— Десять лет тому назад остатки арамишо захотели освободиться от своего проклятия. Они покинули родину, чтобы жить рядом с белыми, но однажды мой отец решил вернуться, ему захотелось увидеть колыбель своих предков. Он увел свою семью и забрал меня у моего благодетеля. Мы возвратились в страну золота, и с этого момента больше не видели европейцев. Капля водки никогда больше не касалась наших губ. Я один вернулся в Сен-Лоран, но я не пью тафию. Другие, боясь умереть, не покидали больше золотых пещер и превратились в их стражников.

Они живут недалеко от вас, в трех днях пути; теперь арамишо вернулись к трезвости, но слишком поздно. У наших людей нет потомков.

Индеец умолк, глядя на хозяев туманным, невидящим взором. Капли пота выступили у него на лбу, зубы выбивали мелкую дробь, конечности конвульсивно note 250подергивались. Перенесенные лишения и страдания тяжко отразились на его здоровье. У Жака начался приступ тропической лихорадки. Его уложили в гамак. Добрый Казимир, всегда готовый прийти на помощь, устроился рядом, с трогательной преданностью заботясь о больном. Молодой индеец не мог бы оказаться в лучших руках.

Приступ с самого начала принял характер злокачественной лихорадки и был таким сильным, что несколько дней жизнь индейца висела на волоске.

Однако молодость и здоровая натура в сочетании с опекой доброго старика превозмогли болезнь. Бред прекратился, спала кровавая пелена, застилавшая глаза, юноша был спасен. Выздоровление шло нормально, Жак встал на ноги уже через две недели, такой же энергичный и крепкий, как прежде.

Робен с удовольствием приучал его к жизни и быту робинзонов, но молодой человек дал понять, что по известным ему причинам он не сможет оставаться здесь слишком долго. И в один прекрасный день гостю вручили мачете, лук и стрелы, выдали трехдневный запас продовольствия, и он ушел со слезами на глазах, рассыпаясь в самых трогательных и сердечных благодарностях.

Однако индеец пообещал вскоре вернуться. Юноша пересек участок, углубился в джунгли и, руководствуясь одним только инстинктом лесного жителя, сориентировался с такой точностью, будто в его распоряжении были самые надежные приборы. Через двадцать часов он примкнул к соплеменникам. Случилось это в тот самый день, когда Бенуа, беглые каторжники и отряд Акомбаки вышли к «золотым горам», на страже которых стояли последние арамишо.

Все семейство Жака пребывало в состоянии крайнего возбуждения. Если искатели золота и не подозревали о присутствии индейцев, то бедные охранники, не ведая о намерениях пришельцев, уже два дня ждали их появления.

Неужели их труды пойдут насмарку? Добровольное многолетнее заточение окажется напрасным? Тайна золота будет вторично похищена?

Жак вздрогнул, узнав о приближении белых, сопровождаемых индейцами. Предчувствие подсказывало: это те самые мерзавцы, которые недавно его мучили. Кто другой, кроме подобных пройдох, мог отыскать столь отдаленное местечко, затерянное в бесконечных лесных пространствах? Как он жалел сейчас о своей неосторожности, об этом злосчастном раскрытии тайны, приобщить к которой хотел одного лишь своего благодетеля…

Индеец погрузился в задумчивость и отвечал рассеянно и неохотно на расспросы тестя. Последний был настоящим великаном, с огромными ручищами и широченными плечами, глядевший снисходительно с высоты своего роста. Отличался он редкостной для индейцев силой. И что удивительно, волосы его казались белее снега, они ниспадали прямыми и длинными прядями на плечи, на лоб, оттеняя кирпичную красноту резко вырубленного, с грубыми чертами, очень сурового на вид лица.

Тесть был на целую голову выше всех прочих членов маленькой общины, здоровье которых восстановилось на свежем воздухе и в условиях полной трезвости. Арамишо снова обрели гордый вид, свойственный их предкам в ту пору, когда те были хозяевами больших рек. Сейчас племя насчитывало не более десятка человек, включая вновь прибывшего, его жену, юную Алему, родителей ее и тетку, сестру отца.

Старый гигант Панаолин, чье имя до сих пор еще помнят прибрежные жители в верховьях Марони, с подозрением поглядывал на молодого человека.

— Сын мой, — замедленным тоном сказал он, — ты все еще витаешь в стране белых. Ты еще не вернулся оттуда.

— Мой отец говорит правду, я хотел повидать того, кто меня вырастил. И был у него…

— Невзирая на мой запрет!

Жак потупился и тихо ответил:

— Признательность — это добродетель краснокожих людей.

— Добродетель краснокожего заключается в исполнении приказов своего отца.

— Разве белый человек не является также моим отцом?

— Тогда нужно было оставаться возле него, а не брать в жены жемчужину арамишо. Язык моего сына раздвоенный, как у хитрой змеи. Если у него два отца, то, может быть, у него и две жены? Хочет ли он быть здесь господином краснокожей женщины или там — рабом белой?

Алема подошла и с беспокойством смотрела на своего юного мужа.

— Пусть ответит мой сын!

— Мой отец хорошо знает, что Алеме принадлежит вся моя любовь!

— Не унижается ли сын Панаолина до лжи?

— Сын Панаолина никогда не лжет! — с гордым вызовом ответил Жак. — Но пусть мой отец услышит голос свободного человека!

— Свободный человек! — саркастически повторил грозный старец. — Нет, мой сын не свободен. Он — раб белого человека, а тот — раб белой женщины. У индейцев не может быть господина. Он сам господин своей женщины. Если жена краснокожего хочет есть рыбу, аймару или кумару, мужчина говорит: «Спусти лодку на воду. Садись…» Она берет весло, гребет, мужчина бросает приманку, рыба подплывает, он пускает в нее стрелу, потом говорит: «Поджарь ее». Когда рыба поджарена, мужчина ест. Когда он утолил голод, женщина приступает к еде.