Александр Сабуров - За линией фронта

Струков по своему характеру меньше всего склонен по-стариковски лежать на печи. До сих пор энергия бьет в нем через край, но в глубине души он сознает, что по меньшей мере три четверти жизни уже позади, невольно закрадывается боязнь, что ему не успеть сделать всего, чего требует его неуемное сердце, и он ни минуты не может сидеть без дела.

Вот и сейчас старик собрал в избу весь «струковский полк», как в шутку именует он свою семью, и властно командует:

— Шагай сюда, моя копия! — подзывает он младшую дочь.

Ей лет около двадцати. Она под стать отцу: такая же высокая, сильная, жилистая и такое же чуть смуглое, продолговатое лицо с густыми черными бровями.

— Слушай мой приказ. Пойдешь к школе. Будешь в оба глаза глядеть на дорогу в Денисовку. Чуть что — ко мне. Поняла? Все! — и Струков резко ударяет рукой по столу.

— Теперь с тобой речь, колобок.

К отцу подходит его старшая дочь, полная, белолицая девушка лет двадцати пяти.

— Тебе поручаю дорогу в Ямное. Поняла? — и снова резкий жест рукой.

— Ну, последыш, — обращается Струков к своему младшему пятнадцатилетнему сыну. — Беги на огород к пеньку, что на горке стоит, и коли из него щепу. Только ненароком не доконай его целиком — ты на озорство-то скор. Ну и журавлей в небе не считай, — они уже все за море улетели. Как увидишь чужих людей, вбивай в пень железный клин вот этой балдой, — и старик показывает на увесистый молот, стоящий в углу. — Да покрепче бей, чтобы я слышал в избе… И тебе, мать, работа, — говорит он жене, которая молча возится у печи. — Первое: на двор уходи — нам с командиром о мужских делах надо перекинуться. Второе: пора Зорьке сечки нарубить — корове на войну наплевать, ей каждый день есть положено. А третье: определяю тебя начальником караула. Чуть что, заведи разговор со своей Зорькой. Ругай или хвали — твое дело, но чтобы во весь голос. Ну, все. По местам.

Молча, ничего не переспросив, словно уже не раз выполняется этот приказ, «струковский полк» уходит из избы. Только Настя-«колобок» стоит посреди комнаты, комкая в руке тетрадь, и растерянно оглядывает потолок и стены.

— Ты что, словно клушка, с насеста слететь боишься? — сурово обращается к ней отец.

— Да вот эти сводки не знаю куда девать, — и она показывает на тетрадь.

— Давай сюда и марш-маршем!

Когда за Настей с грохотом захлопывается дверь, хозяин протягивает мне листки бумаги, исписанные мелким почерком.

— Это я ей задание дал, командир… Тут одна женщина приходила из Суземки за продуктами и оставила мне сводку. Сказала — Суземский райком прислал и просил передать: не одному Струкову положено знать, что на фронте делается, — другие тоже по правде голодают. Вот я и приказал Насте переписать для добрых людей.

— Значит, Суземский райком действует?

— А ты что же думал, командир: фашисты пожаловали — и все нарушилось? — сурово выговаривает мне Струков. — Нет, милый человек, наша партия, как дуб, корнями в нашу землю вросла. Буря может ветку сломать, а дуб веки вечные простоит.

— Вы член партии, хозяин? — спрашивает Ларионов.

— Нет, беспартийный я. Но заруби себе на носу: нашу партию люблю, верю ей и за нее готов в огонь и в воду. Понял?..

Проглядываю сводку. Она датирована, не помню, то ли двадцать пятым, то ли двадцать четвертым октября.

— Староваты новости, Егор Емельянович.

— Лучше старая правда, командир, чем молодая кривда. Суди сам. Они на всех перекрестках трубят — дескать, Москва взята, наша армия разбита. А люди прочтут и поймут: брехня у них одна… Нет, ты не говори: правда — старая или молодая — всегда правда и большой резон имеет.

Струков подходит к окну и чутко прислушивается. Тихо в селе. Только слышно, как рубит сечку хозяйка, вполголоса разговаривая со своей Зорькой.

Хозяин снова подсаживается ко мне и неожиданно начинает говорить о том самом фашистском взводе, из-за которого мы пришли сюда.

— Как едут! — возмущается старик. — Сидят на подводе и ногами болтают. Ну, прямо бабы на базар собрались. Никакого охранения!.. Вот вам и дело, сынки: разгромите этот взвод… Да что там говорить — завтра утром веду вас, и все.

Сказать Струкову, что мы именно за этим и явились к нему? Или смолчать?.. Нет, уж лучше пусть считает, что это его план.

— Не то говорите, папаша, — замечает Ларионов. — Как же можно без разведки выходить? Не по-военному это…

— Не учи воевать — молод еще! — вспыхивает старик. — Скажи прямо: трусишь? Ну, так давай свои гранаты — сам пойду! Мне недосуг ждать — годы не те, чтобы на завтра откладывать. А фашистов я и сам уложу.

— Погодите, Егор Емельянович, — успокаиваю Струкова. — Давайте по-серьезному. Куда собираетесь вести нас? Просто вот так, на большак, куда глаза глядят?

— Не позорь меня, командир, — обижается старик. — Я ведь тоже кое-что в военном деле смыслю… Разведка давно без тебя проведена. Вам такое место приготовлено, что гитлеряки сами в руки войдут, как караси в мережу. Слушай… Наша армия, уходя, перекопала большак глубоким рвом и по одну сторону рва сделала завал из деревьев. Я вас в эти ветки спрячу, а когда фашисты пойдут, вы их всех залпом — и к ногтю… Толково придумано, командир?..

Раздается удар «балды». За ним второй, третий — и тотчас же приходит в действие вся сложная струковская система наблюдения.

Гневается старушка во дворе:

— Куда, непутевая? Да что ты, Зорька, очумела? Ступай сюда. Добром говорю — сюда!

Вбегает «колобок»:

— По улице двое военных идут!

Влетает в избу запыхавшийся «последыш».

— По сторонам глядят: то ли боятся, то ли ищут кого-то.

Струков быстро выходит, бросая на ходу:

— Ждите. Без шевелений.

Расспрашиваю «колобка» и «последыша», что за военные, — и через минуту становится ясно: это пришли Пашкевич и Рева. Они ходили к Скворцовым и Волчку, чтобы направить их в Ляхов…

На следующий день идем смотреть большак. Надо отдать справедливость Струкову — он выбрал удобное место для засады. Наши отступающие части оставили на большаке завал: у противотанкового рва поперек дороги лежат густые многолетние ели. От завала в сторону Денисовки большак просматривается километра на три. По обеим сторонам раскинулось болото. В обход завала идет узкая дорога, проложенная в кустах…

Утром седьмого ноября еще до рассвета выходим на большак и занимаем места.

Поднимается солнце, золотя стволы старых сосен. Налетает ветерок и еле слышно шумит вершинами голых деревьев. Горячо спорят воробьи, прыгая вокруг лужицы, затянутой ледяной коркой. Старая ворона, сидя на ветке и свесив набок голову, внимательно оглядывает нас. Не найдя, видно, ничего интересного в этой маленькой группе молчаливых людей, лениво отворачивается и, тяжело поднявшись, летит в сторону Денисовки вдоль безлюдного большака.