Залман Танхимович - Опасное задание. Конец атамана [Повести]

Однако атаман быстро поборол ненужную слабость. Как бы ни изощрялись на этот раз красные, какие бы силы они ни собрали и ни бросили против него, он все равно успеет за три недели дойти до великой реки. А как только ступит на ее берега, сразу же (по зову русского народа) в Финский залив войдут английские эскадры и ударят по Петрограду. Высадятся десанты в Мурманске, на Кавказе. И сразу на Владивосток, Хабаровск, к Байкалу ринутся японцы. И сразу… Так решено… Сколько же смогут сопротивляться такому натиску такой огромной военной мощи большевики. Они же выдохлись окончательно от своих недавних побед над армиями белых. Выдохлась и страна. Голодная, разутая и раздетая страна. Атамана это устраивало: с голодными справиться легче. Устраивало его также, что главная роль в огромной военной машине, которая должна будет навести порядок в России, вырвать ее из большевистского ига, отводится союзным командованием ему, Дутову.

Пододвинув к Смайзлу пепельницу, чтобы тот не стряхивал сигареты на стол, атаман уже в третий раз за вечер снова вернулся к вопросу о танках.

— Я н-не могу понять, — говорил он с возмущением, — почему они должны ржаветь, вместо того чтобы участвовать в общем для всех нас деле освобождения России, — у атамана побагровела затянутая тугим воротником кителя шея.

Смайзл курил, пожимал плечами и заинтересованно разглядывал носок своего ботинка. «В конце концов танки-то английские. Пусть выкручивается Твейс».

Но Джон Твейс не считал необходимым выкручиваться, он просто молчал.

— Вы обязаны мне сказать, — вскипел Дутов и почти вплотную приблизил лицо поочередно к Смайзлу, затем к Твейсу, — почему не считаете нужным прислушаться к моим доводам и просьбам?

— Танки, господин генераль, пудут ожидать, — ответил наконец, будто выстрелил, Твейс и сомкнул губы. Лишь немного погодя, со вздохом добавил: — У нас, в нашем парламенте, достаточно горячих голов. Они кричат, что поддержка генерала Дутова, — Твейс слегка поклонился атаману, — слишком дорогой удовольствии. Обходится много доллар. Выгоды же пока нет. Некоторые депутаты кричат, что мы ставьим не на подходящий… лошадка.

У атамана вспыхнули уши.

— О, рошадка! — восхищенно подхватил японец. — Это назвайся так игра? Тотаризатор так называйся, где ставят рубри? Я, возмозно, прохо поняр представитеря Британской армии? Посему тотаризатор?

«Свиньи! Продажные шкуры! Торгаши! — задыхался от бешенства Дутов. Он-то знал, какие уже выдал векселя этим „союзникам“. — Шакалы, знают, что без них не обойтись, и пользуются. Послать бы их подальше, к чертовой бабушке, не отдавать им по частям русскую землю, не рвать ее на куски. И самые жирные, лакомые — им. Но тогда лишиться ее, не увидеть, оставить в руках у большевиков, у мужичья. Нет, это еще хуже. Тогда до самой смерти на задворках в таком вот пропахшем чесноком городишке».

Под крепким и крупным телом атамана жалобно поскрипывало кресло. С каким наслаждением распахнул бы он сейчас ведущую в кабинет дверь, вызвал конвой и приказал:

— По полсотни шомполов каждому, а япошке полторы порции. Да так дать, чтобы готовые отбивные из их задниц получились.

Но вместо этого атаман натужно улыбался полными губами, играл двумя ямочками на щеках, появляющимися вместе с улыбкой. «Что ж, политика превыше всего», — вспомнил он слова Гете. Лучше с этими, чем с теми, которые сейчас распоряжаются в России. С этими можно любезничать, им можно улыбаться, с теми это исключено. С этими можно найти хоть какие-то точки соприкосновения, общие цели, договариваться, с теми все это абсолютно невозможно.

— Танки пудут, генераль. Все зависит от первых успех. Танки вас пудут догоняйт на берегах Волги.

— О, Ворга! — восхищенно закатил глаза японец. — Я снаю Ворга. Кушар ситиррядь, такая рыба ситиррядь. Я правирно по-русски зови эту рыбу?

Атаман зло посмотрел на японца. По тому как тот в прошлые встречи также восхищенно закатывал глаза, называя Байкал, Шилку, Селенгу, разглагольствовал про забайкальское золото, про Шахтаминские прииски, упоминал про «омуря», «пуснину» и уверенно, как по своей, водил по карте коротким мясистым пальцем, нетрудно было догадаться: «Все излазила и выглядела, везде побывала эта длиннозубая шимпанзе…»

«Эх, по сотне бы шомполов каждому», — почти простонал атаман, и от острого желания распахнуть дверь кабинета, позвать конвой даже поднялся с места.

— Хорошо, господа. Через месяц мои эскадроны напоят коней волжской водой. А пока, господа, прошу всех ко мне домой. Отужинать, чем бог послал.

Гости атамана заметно оживились.

— О! Я знайт русское гостеприимство. Называйся оно, — вспоминая, американец пощелкал пальцами и очень обрадовался, когда вспомнил, — это хлебосольство? Так? — уточнил он все же.

— Правирно! — воскликнул в поддержку атамана представитель японской армии. — Я осень рюбрю русскую водку и пермени. Осень рюбрю. — Он первым двинулся из кабинета и, казалось, торжественно нес впереди себя поблескивающую обойму зубов. Такой ослепительной была его улыбка.

Только через четыре часа, проводив гостей, атаман вернулся в штаб и прошел в кабинет. Он решил переписать приказ и показать своему начальнику штаба (этому кретину), как нужно составлять исторические документы.

Кабинет погружался в темноту. Она выступала из всех его углов, шагала от зашторенных окон.

Дутов самолично зажег висячую двадцатилинейную лампу «Молния» и вторую поменьше. Ее он поставил на стол слева и расстегнул верхнюю пуговицу кителя. Было немного душно. Казалось, что все еще наносит запахом горелого лука и чеснока от харчевни. Обмакнув перо, атаман задумался.

Весь день приглядывался Сиверцев к ловкому, будто слитому с конем Саттару. Иногда замечал, как по его лицу блуждала спокойная улыбка. И до этого некрасивое, оно становилось от улыбки мягким и влекущим к себе. Даже не верилось, что так мгновенно может совершенно преображаться лицо человека.

А Саттар, словно чувствовал этот взгляд Сиверцева, оборачивался к нему и, встречаясь с ним взглядом, медленно, как бы нехотя, отводил свой. Вообще-то он привык всю жизнь видеть на себе недоверчивые, оценивающие взгляды чужих людей. Но этот был не такой. Он не походил ни на чалышевский, который будто вползал в душу и выпытывал: «А ну, признавайся, не продал ли ты меня, чекистам, связной?». И на токсамбаевский не походил. Тот смотрел на него всегда сквозь холодную прорезь век, как бы предупреждая: знай свое место, бездомный джатак. Оно у порога.

Многие, очень многие смотрели на него то с презрением, то с брезгливым безразличием, то с нескрываемой злобой. Иногда оценивающе: а что можно получить от тебя, какую выгоду ты принесешь, степной джигит?