Александр Беляев - Всемирный следопыт, 1927 № 06

Краеведческо-приключенческий рассказ

А. Кара-Курт

После томительного перехода по раскаленным пескам Кара-Кум, мучительно хотелось поскорее добраться до привала, растянуться на брошенном потнике и распрямить затекшие на седле ноги.

Устрашенные бесчисленными полчищами комаров, этих полновластных хозяев Камышевых побережий Аму-Дарьи, мы набрали полные мехи воды и, запасшись молодым камышом для коней, отдалились от реки километров на семь.

Южная ночь опускалась быстро и, когда мы выбрали место для ночлега у подветренной стороны высокого бархана [2] Наносный песчаный холм. ), уже совсем стемнело.

Степняки умеют необычайно быстро устраиваться на привалах. Через десять минут расседланные кони смачно жевали камыши, костер из саксаула [3] Древесная порода пустынь, крайне засухоустойчивая. ) веселыми языками облизывал подвешенный на треногах чайник. Расположившись на потниках, раскинутых вокруг костра, мы чувствовали себя достаточно уютно.

Из пяти человек только я был русский, да и я свободно мог сойти за киргиза. Загоревшая под жгучими лучами солнца кожа лица и рук мало отличала меня от моих спутников, а одежда была вся киргизская. Широкие цветные шаровары заправлены в кожаные чулки с востроносыми, зеленозадыми туфлями; поверх длинной рубахи с отложным воротником— полосатый халат; на голове белая войлочная шляпа с разрезанными спереди и сзади полями.

За восьмимесячное пребывание в Казахстане я, и раньше хорошо державшийся в седле, усвоил себе киргизскую — небрежную, но в то же время прочную — посадку и, научившись говорить не особенно бегло, отлично стал понимать их несложный язык.

Хотя такие ночевки в степи или на берегу арыка [4] Водопроводящий канал для орошения полей. ), под развесистым, похожим на вяз карагачом, стали в моей жизни делом обыденным, — все же они не утеряли для меня своей чарующей прелести. После долгого дня в седле, какой удобной постелью кажется разостланый на земле потник и брошенные в головах седельные сумки! Вместо низких потолков душных комнат, — темно-синее южное небо с яркими блестками бесчисленных звезд; легкий ночной ветерок ласкает разморенное дневным зноем тело; костер весело поблескивает, и ночная тишина точно убаюкивает усталого путника.

В течение вечера у таборного костра простые, но красочные рассказы моих наивных, полудиких спутников воспринимались как-то особенно живо. Сколько совершенно новых, характерных картин развертывалось в этих монотонных, эпических повествованиях!..

Лучшим рассказчиком у нас считался старый Джанбатыр, повидавший за свою долгую жизнь немало интересного.

Бедный байгуш [5] Малоимущий, пролетарий. ), он исколесил неутомимо весь Казахстан, Узбекистан и Туркменистан, — то в качестве погонщика верблюдов купеческого каравана, то служа пастухом при табунах богатого бая [6] Крупный собственник, богач, большой купец. ), то работая на-испол у крупных землевладельцев.

Повидал он, еще при эмирах, блестящий Самарканд, тогдашний центр умственной жизни Средней Азии, кочевал с хозяйскими стадами в горных долинах Алая, мерз на суровых плоскогорьях Памира, захаживал с караванами в Кашгар и Яркенд, побывал и в разбойничьих кишлаках [7] Селенье, деревня. ) хивинцев.

Как свои пять пальцев изучил он сыпучие пески Кара и Кызыл-Кумов и Голодной Степи. Да и не одни эти огромные пустыни— в голове этого человека, казалось, была уложена вся география страны, и от него можно было услыхать такие подробности, которых не найдешь ни в одной краеведческой книге.

Вся его жизнь была цепью приключений, сменявшихся, как на экране кинематографа.

Джанбатыр был во многих отношениях ярым консерватором, и поэтому, несмотря на его редкостную правдивость, многие тяжелые моменты в его рассказах из прошлого часто обволакивались смягчающей поэтической дымкой.

Меня с Джанбатыром сближала общая нам обоим страсть к лошадям. Любовь к лошади вообще присуща всем восточным народам, но у скитальца Джанбатыра эта любовь проявлялась особенно ярко.

Как всегда, в ожидании чая и рассказов Джанбатыра, мы лежали, облокотясь на седла. Лишь Джанбатыр застыл в своей обычной позе, сидя со скрещенными ногами и опущенными на колена ладонями рук.

— Да, — начал он, — в старину все другое было — и люди и кони… Теперь уж не увидишь таких… Люди измельчали, а кони, — Джанбатыр безнадежно махнул рукой, — не для удальских подвигов, а для простой бороны… Порядочной нагайки нынче не найдешь. А где выложенные костью и разубранные серебром да каменьями седла? Где узорчатые стремена и вышитые шелками попоны? Да, потерял свое лицо киргизский народ — и не отличишь уж удалого джигита от продавца из мануфактурной лавки. Насмотрелся я в Оренбурге на таких: шаровары в обтяжку, ноги в них, как у журавля; на ногах туфли вроде бабьих, на пуговочках, да тесемочках; куцая какая-то кофта; на голове вроде тюбетейки из редкой ткани, — ни воды ей не зачерпнешь, ни голову тебе она от ушиба не защитит. На руках перчатки… а рука?!. Белая да изнеженная, — ни аркан не сумеет накинуть, ни ножом отборониться! Нет, слабый народ пошел, совсем для степи негодный!

— Зато грамотнее стали, ученее, — попробовал вставить я.

— Что мне твоя ученость? — сердито оборвал Джанбатыр. — Поможет тебе твоя грамотность, как угодишь с табуном в буран? Много бы мне твои книги помогли, когда я Ак-Юлдуз [8] Белая звезда. ) ловил…

— Расскажи, дедушка, про Ак-Юлдуз, пожалуйста, расскажи! — стал просить я. Мельком я слышал, что в молодости старика с этим именем было связано что-то интересное.

Побрюзжав немного, старик, размягченный общим почтительным и льстивым упрашиванием, принялся за рассказ.

— Давно это было… Только еще усы у меня пробивались, а силы у меня и тогда уже было столько, что таких, как вы, всех бы раскидал я, как слепых котят. Ловок я был, как молодой джулбарс [9] Тигр. ), а страху не было в сердце моем ни на песчинку. Да и чего мне было бояться? Один, как былинка, был я на вольном свете, и плакать по мне было некому. Мать умерла, когда мне было лет восемь, и с тех пор жили мы с отцом вдвоем. Горемыка он был. Гололедица в одну зиму сгубила всю его скотину, а сам знаешь: скот потерял — все потерял!

Вот и стали мы скитаться с одной работы на другую, от одного хозяина к другому. Корму везде мало — обиды везде много; все же я рос себе да рос, а схвачусь, бывало, со сверстниками в аудар-ыспак [10] Борьба на лошадях. ), так не гляди, что брюхо втянуто, — ни одного в седле не оставлю.

Хорошим ездоком прослыл я еще с пятнадцати лет, а в восемнадцать ни одного норовистого бешеного коня в окрестных кишлаках без меня не объезжали.