Максим Дуленцов - Земля забытого бога

– Господь говорил еще: просящему – дай. А что тебе дают баре-то? Алтын на вино по великим праздникам? Али кость бросят, как собаке, иной раз и хуже, чем собаке? Аще господь говорил – не судите, а ты, пес, судишь меня, хотя и права не имеешь на то. Так кто из нас праведник тогда, ты, жалкий пес трясущийся, или я, говорящий – дай просящему у тебя, я, который не судит их, а заставляет отдать богом положенное?

Замолчал Михайло, мысли спутались, Иван рыком забил их далеко вглубь пяток; не стал Михайло перечить, да и не мог, ибо верно, Иисус так говорил – ежели не будете вы прощать людям прегрешения их, то и Господь вам их не простит.

Михайло устроился жить в сарайке на берегу речки, где насельники хранили сети и корзины для рыбы. Соорудил немудреный стол перед дверью. Когда дверь была открыта, солнечные лучи освещали его, давая возможность видеть то, что он записывал на листах самодельной книги. Чернила он делал по старинке, благо, что дубы росли недалеко в рощах, а железный купорос он носил с собой в кожаном мешочке. Как-то раз, когда Михайло сидел за тщательным выведением букв на желтоватых листах, мимо по воду проходила любопытная Груня. Она скинула коромысло с плеч, осторожно заглянула в сарайку, расширив глаза, удивленно ойкнула:

– Ой, а ты чегой тут делаешь? Рисуешь?

Михайло смущенно вскинулся, не зная, как отреагировать на внезапное вторжение, но собрался, важно подбоченился, поманил Груню к себе. Девушка доверчиво подошла, заглянув в книгу.

– Я вот историю пишу про жизнь свою и путешествия.

– А ты писать умеешь? Я вот только Псалтырь читаю немного, бабка Василиса учила. А писать не могу, да и нечем у нас, только палочками на песке. А можно, я тоже порисую?

Михайло не смог отказать, дал подержать перо. Груня тут же капнула кляксой на лист, Михайло поморщился, но решил, что лист вырвет. Груня была такая нежная и воздушная, несмотря на свою грязноватую кацавейку, от нее пахло молоком и молодостью. Пока она тщательно водила пером по бумаге, Михайло вдыхал ее запах и даже немного попробовал на язык волосы, заплетенные в косы. Вскоре лист был заполнен корявыми рисунками Груни, от усердия с кончика её высунутого языка свисала капля слюны.

– Как замечательно рисовать! А ты рисуешь только буквы?

Михайло поправил:

– Пишу.

– Напиши мое имя!

Михайло тщательно вывел на свободном месте православное имя – Агриппина. Груня удивилась:

– Какое у меня длинное имя получается. А ты про что пишешь и зачем?

Михайло подумал, достал из узла, упрятанного в угол, рукописную книгу, плохонькую, неровную, раскрыл корку.

– Вот, про то пишу.

– А что это? Что там написано, уж больно непонятно, прям как у попов в церкви.

Текст и впрямь был выписан плохо, неразборчиво, но Михайло знал его почти наизусть.

– Ты ведь древлей веры?

– Да, как батюшка и матушка учили и бабка Василиса. Новую веру не приемлем мы…

– Так вот, знай, что есть благостная земля на востоке, где вера наша живет и процветает, где нет попов великоросских, где нет царя, а правят всем люди честные, там, в той земле, есть и епископы нашей веры, и даже патриарх. И церквей русских числом сорок стоит, а в тех церквях водят посолонь, поклоны бьют все четыре: и в пуп, и в пояс, и метания, и проскинезу, купели там полные, для троекратного омовения, обливанцев там нет, а живут все в достатке и счастье, скота не счесть, земли от хлебов стонут. Зовется та страна Беловодием. Вот туда я и стремлюсь.

– Так не врешь? Така земля есть? Так надо туда бежать же! – глаза Груни разгорелись огнем, румянец на щеки вылился, стала она еще краше, Михайло даже задохнулся такую красоту видеть рядом. Но вздохнул, продолжил далее:

– Не вру, есть она, только путь туда заказан. Кто до той земли добирался – уже не вертался назад, ибо из рая пути назад нет. А токмо один инок вернулся с трудами жестокими, дабы рассказать честному люду, где счастье искать. Звали его Марк из Топоозерского скита. Вот он эту книгу и написал, да дорогу указал смутно. Я же хочу тот путь пройти и вернуться, а по дороге все описать точно, дабы все ревнители древлей веры дониконианской собрались и в путь двинулись вслед, чтобы все счастие обрели, а из России, что захвачена антихристом, выбрались навсегда. Вот и пишу, как идти.

– Как интересно-то! А далеко ты дошел?

Михайло вздохнул:

– Нет. Дошел до города Кунгура, да там разбойники меня полонили. Вот оне же и сюда притащили. Но сейчас я уйду, только вот припасы соберу да и уйду по льду.

– А возьми меня с собой! – Груня прильнула к Михайле, приобняла его за шею, – я тоже счастья хочу. Я научусь писать и буду тебе помогать, да и в дороге сгожусь, я сильная, могу еду готовить, могу лошадью править, батюшка научил.

Михайло даже думать о том не мог, чтобы красавица Груня с ним пошла. Да готов он на все, чтобы она с ним была, с радостью. Груня прыгала вокруг и целовала Михайлу в зардевшиеся щеки, а он желал в тот момент только одного – овладеть ею и мыслию, и порочно, хоть и гнал от себя то чувство, понимая, что без родительского благословения никак нельзя.

А родитель у Груни мужик был нелюдимый, и за все время так к гостям и не вышел, то в лесу пропадал, то на реке. Груня же о замужестве и не думала пока, а вот в далекие страны уйти, где счастье, сбежать от опостылевшего жития, от родительской опеки – это ей всегда хотелось, с той поры, как налились ее груди соком, как потяжелела коса. Звало ее естество из родного дома на волю, а какая воля в деревне? Шесть домов да три семьи, да десятки верст до людей. Лесом не дойти, водой не доплыть, да батюшка и не пустит. Скучно было девке в лесу, свободы хотелось до судорог. А тут гости такие, да еще – ученый человек, да который знает, где счастье, как не воспользоваться таким случаем?

Близился день поминовения апостолов Петра и Павла, кончался Петров пост, насельники починка готовились к празднику, кто-то принес добытого лося, кои водились поблизости, кто-то пек хлеба, доставали свежую медовуху из погреба, вся деревня истинно радовалась, почитая Петра, каменя веры, и Павла, истинного учителя. Конечно, более радовались разговению, мясу и хлебу, молоку и редкому в тех краях настоящему ляйсину вместо пустой каши и чая на травах. После молитв на лестовках, уставных метаний и крестного хода округ деревни посолонь, все сели за столы уже за полночь, пили медовуху, веселились и кряхтели от необычного количества разнообразной еды. Даже стерлядка присутствовала в ухе да в разваре. Груня с девушками пели псалмы под управлением бабки Василисы, да девушки были немногочисленны и корявы по сравнению с красавицей Груней.

Осип с Иваном тоже за столом сидели, Михайло же службу отстоял, да к себе в сарайку ушел писать книгу заветную. Иван изрядно набрался, а Осип пил умеренно, да и разве такого богатыря медовуха свалит? Вина бы казенного, да его не было. Все глядел Осип на Груню, хмурил брови, пирога в рот не брал.