Генри Хаггард - Рыцарь пустыни, или Путь духа

– Теперь ему самое время оставить свои ухаживания, – проворчал Руперт, – иначе его ждут неприятности.

– Согласна. И, говоря по правде, я не сомневаюсь, что он их оставит, когда все узнает. А еще лучше, если он это сделает, пока вы здесь. Мне ни к чему бурные сцены.

– Как скажете, моя дорогая, – ответил Руперт, – я могу уехать завтра утром, даже если мне этого не хочется, а через несколько дней мы встретимся в Лондоне. – И он рассказал ей о полученном от друга приглашении.

– Кстати, весьма разумно, – сказала Эдит с облегчением. – Хотя, как вы сами сказали, и ужасно в данных обстоятельствах. К тому же, чтобы успеть на тот поезд с ливерпульского вокзала, вам придется уехать завтра утром еще до восьми часов. Возвращайтесь в Лондон в субботу, и мы прекрасно проведем время. О боже, посмотрите на часы, гонг к ужину прозвучит через пару минут, а вы еще даже не переоделись. Ступайте немедленно, дорогой, иначе все заметят. А нам это не нужно. Ступайте, дорогой, мой возлюбленный, который станет моим мужем, ступайте.

И Руперт ушел.

«Все прошло не так уж и плохо. Могло быть и хуже, – подумала Эдит, вытирая лицо кружевным платком, когда дверь за ним закрылась. – В принципе он очень даже милый. Ну почему он мне не нравится больше? Тогда мы могли бы быть по-настоящему счастливы, а так, я не знаю. Подумать только, он рассказал мне свою историю! Какой странный человек! Не иначе, как то была Клара. Я что-то такое слышала. Дик тоже на это намекал, но я тогда решила, что это просто сплетни. Так вот почему кузен Джордж так его ненавидит, а он его точно ненавидит, хотя и настаивает, чтобы я вышла за него замуж. Да, теперь мне все понятно. Я помню, что она была очень красивая и очень глупая женщина. Бедный, невинный Руперт!»

Когда спустя десять минут Руперт спустился к ужину, все уже сидели за столом. Пока подавали рыбное блюдо, он сел на единственный свободный стул рядом с леди Дэвен, которой нравилось, когда он сидел от нее по правую руку. Он также с горечью отметил про себя, что Эдит сидит довольно далеко от него, между двумя гостями-охотниками, и через три стула от Дика, который занимал дальний конец стола.

– Ах, мой дорогой Руперт! – сказала леди Дэвен. – Вы ужасно опоздали. Я уже начала волноваться, ибо так недолго разбаловать кухарку. В наказание я оставляю вас без супа! Что? Или вы уснули над тем вашим толстым томом в библиотеке?

Пробормотав что-то в свое оправдание, Руперт молча взялся за рыбу, или только сделал вид, что взялся. Учитывая возбужденное состояние его ума, это великолепное и довольно продолжительное новогоднее пиршество стало для него весьма странным развлечением. Все вокруг как будто было подернуто флером нереальности. Неужели после той прекрасной, удивительной вещи, что только что произошла с ним, вещи, навсегда изменившей ход его жизни, сделавшей ее грандиозной и благородной, как те колонны в Карнаке под полной луной, он по-прежнему тот самый Руперт, что сегодня утром ушел на охоту? А эта дородная, флегматичная немка, что сидит с ним рядом, увлеченно обсуждая подаваемые блюда, та самая терзаемая страстью, обреченная женщина, которая только что поведала ему, что ползала на коленях перед эгоистом-мужем, умоляя спасти душу ее новорожденного ребенка? Не была ли перед ним еще одна прекрасная Клара, которую он так хорошо помнил сидящей на этом же самом стуле, с ее чудесными, несчастными глазами, в которых уже затаилось ощущение близкой смерти и крушения всего и вся? Эти глаза – он до сих пор ощущал на себе их взгляд. Он не знал, откуда, но они до сих пор с упреком смотрели на него, предостерегая от чего-то. Вот только от чего? Этого он не знал.

Была ли эта веселая и красивая женщина, что смеялась и шутила с сидевшими с ней рядом мужчинами, той самой Эдит, которой менее часа назад он признался в любви? Наверно да, ибо на ее пальце поблескивало его золотое кольцо, и, более того, Дик явно его заметил, ибо смотрел на нее, нахмурив брови.

И почему, не мог понять Руперт, в данный момент перед его глазами упорно возникала другая картина – храм в Абу-Симбеле, омытый вечерним светом, окрасившим воды Нила в кроваво-красный цвет, и гигантские, улыбающиеся статуи великих царей прошлого, чье кольцо сейчас украшает палец Эдит в знак его вечной любви. А еще перед его глазами почему-то возникла темная, седая фигура Бахиты, о которой он ни разу не вспомнил вот уже много дней. Стоя среди скал, она кричала ему, что они встретятся вновь, а также что-то кричала Дику и Эдит, правда, он так и не смог разобрать ее слов, а затем повернулась и заговорила с какой-то тенью за ее спиной.

Наконец ужин завершился, и как то было заведено в этом доме, все гости, и мужчины, и женщины, вместе поднялись из-за стола и перешли в огромный зал, украшенный остролистом и омелой, где будет играть музыка и будут танцы, и при желании можно курить. На праздник были также приглашены еще несколько гостей со стороны, – дочери сельского пастора и две соседских семьи, так что всего в доме собралось два, если не три десятка человек. Разумеется, была здесь и миссис Уллершоу, которая, поужинав у себя в комнате, спустилась вниз, чтобы проводить старый год.

Руперт сидел рядом с матерью – некая странная робость удерживала его на расстоянии от Эдит. Положив свою руку поверх его руки, мать, с улыбкой, делавшей ее старое, морщинистое лицо прекрасным, сказала, что после долгих лет одиночества она впервые чувствует себя счастливой, присутствуя при рождении очередного года вместе с ним, даже если год этот окажется для нее последним.

– Не говори так, мама, – ответил он, – мне это больно слышать.

– Да, мой дорогой, – мягко ответила она, – но вся жизнь полна боли, полон отречений и жизненный путь с прощаниями вместо верстовых столбов. И когда нам кажется, что мы на седьмом небе от счастья, как я сегодня, мы должны помнить эти истины даже лучше, нежели в иные мгновения. Мгновение – это все, что у нас есть, дорогой, ибо далее простирается воля Божья и то, что мы никогда не назовем нашим.

Руперт ничего не ответил, ибо слова ее показались ему частью тех фантастический видений, что явились к нему, пока он сидел за столом, печальной музыкой, сопровождавшей эти картины. Однако он вспомнил, что однажды мать уже говорила ему об отречении, когда он, еще юношей, слёг после смерти Клары. Он также вспомнил, что с того дня и по день сегодняшний он строго придерживался этой суровой заповеди, посвятив себя исполнению долга и следуя дорогой веры. Тогда почему, в этот праздничный вечер, в ночь, когда он заново родился к истинной любви, мать вновь проповедует ему этот суровый закон отречения?

Тем более что собравшееся в гостиной общество в этот закон явно не верило. Все вокруг него были веселы, как будто в мире не было таких вещей, как горе, болезнь и смерть, или горькое разочарование, что подчас страшнее смерти? Послушайте! Играет музыка. Взгляните! Все танцуют. Дик вальсировал с Эдит и, несмотря на ее больное плечо, довольно тесно прижимал ее к себе. Надо сказать, что танцевали они прекрасно, как одно существо, а их тела двигались как единое целое. Почему его это должно задевать, если теперь она его, и только его? Почему его должна терзать ревность, если он, посвятив себя суровой армейской жизни, так и не научился танцевать?