Алексей Шаманов - Ассистент

Собаки к буряту привыкли быстро. Седой вожак пометил чурку под ним, слегка забрызгав дорогостоящий кожаный прикид. Актер не прореагировал, не до того. Он вдохновенно исполнял роль трупа. В него еще в театральном училище вдолбили, что искусство требует жертв. Он был готов на любые жертвы. Дурак.

Наконец собак вывели, дверь распахнули.

Бурят замер с закрытыми глазами в позе сидячего мертвеца.

Режиссер крикнул: «Мотор!»

Оператор запустил камеру.

Хозяин позвал своих собак, и они побежали на его зов. Обежали вокруг дома. Он же оставался снаружи.

Стоп!

Хозяина переместили в мертвый угол зимовья, и все прошло, как было задумано.

Высоко задрав ногу, на этот раз вожак целенаправленно пометил спину актера. Тот стерпел.

Отснято.

Сделали еще три дубля, после чего объявили перекур с чаепитием.

Чаю мне не хотелось, а о бутербродах и речи быть не могло. Мутило меня от одной только мысли о еде. Что я такое съел накануне? Или прав оказался сортирный поэт, что сидел в теплом месте и горько плакал?

Григорий пошел к термосам и бутербродам, а я остановился, прикуривая, когда ко мне обратился переводчик Борис Турецкий:

— Жоан просила передать, что уезжает вместе с Карелом по делам в Иркутск, но через два-три дня вернется. — Он улыбался. — Еще просила передать вот это.

Борис протянул мне свернутый пополам лист из ученической тетрадки в клеточку. Я развернул и охренел, честное слово. Сверху латинскими буквами было написано:

«Ich libe dich!!!»

А ниже нарисовано сердечко, пронзенное стрелой, с лужицей крови, вытекшей из ранки, и следы от напомаженного красного поцелуя…

Что тут сказать? Детский сад. Но — приятно. Аж до слез, подступающих к горлу, приятно.

Я поднял голову. Турецкий тактично оставил меня наедине с запиской. Ну а Карела к Жоан я больше не ревновал. Нормальный братушка, брат-славянин. Что я на него взъелся? Это все ревность, будь она неладна. Ну я-то хорош. И серебро из царского золотого запаса ему припомнил, и адмирала Колчака, выданного иркутским Советам. Все это так, но что, одни только чехи пользовались моментом? Японцы, вон, золота поболе во много раз с Белой Армии взяли, а ни одного штыка, ни одного патрона не поставили. Большевистский лозунг: «Грабь награбленное» был в ходу на всех уровнях, от уголовной беспредельщины до императорских правительств…

Все-таки взял я чай без сахара и подошел к Григорию Сергееву, беседующему со вчерашним бригадиром в белом тулупе. Филиппом его зовут. Его только имя я и запомнил.

— Я когда «Живи и помни» прочел, — говорил рыжебородый, — подумал: новый Гоголь явился. Вещь, к романам Федора Михайловича приближающаяся. Еще одно усилие писателя, и вот он, взят уровень классика, но…

Он сам себя прервал, раскуривая русскую папиросу. А я подумал: надо же, говорит как интеллигент собачий, а вчера у него «до завтрева», «не укупишь»… Прикидывался? Работягу из себя корчил?

— Что значит твое «но», Филипп? — поинтересовался Григорий.

— Но — не случилось, так и остался в отдалении. А все почему? В политику ушел, в публицистику — и сгубил свой талант к чертовой матери.

— О ком вы? — спросил я.

— Да так, об одном писателе, — отмахнулся Григорий. — Тебе это не интересно. Это не про баб и не про выпивку.

Я чуть обиделся, но виду не подал. Я, между прочим, тоже читал кое-что. По школьной программе. Толстого «Войну и мир» — первые два тома про войну проглотил, остальные, правда, про мир, не осилил. И еще… еще… Стал вспоминать и не вспомнил. Неужто это был мой единственный прорыв в русскую классическую литературу?

Но я нашел что ответить, причем ответить честно:

— Меня, Гриша, не только бабы и выпивка интересуют, меня вот бурятский шаманизм увлек в последнее время.

— О, это ты по адресу! — обрадовался непонятно чему художник. — Филипп все о нем знает, он сам шаман!

Рыжебородый поморщился, будто лимон съел без сахара и коньяка.

— Ну что ты, Гриша, несешь? Какой я шаман? Так, хобби, не более. — Повернулся ко мне. — Но кое-что знаю. Если правда интересно, Андрей, приходи.

Он объяснил куда, впрочем, и объяснений особых не потребовалось. Я еще на подъезде к усадьбе Никиты обратил внимание на его двухэтажный дом с тремя маковками, как у старорусского терема.

Съемки продолжились.

Сперва засняли, как в присутствии стаи псевдоволков и живого сидячего трупа англичанин из-за пояса рвал пистолет. Так, что сыпалось золото с кружев розоватых брабантских манжет… Откуда в голову пришла эта фраза, понятия не имею. Анекдот, вероятно, какой-то вспомнился. Не было у актера на полушубке кружевных манжет. А пистолет точно рвал, но не палил из него. Это, как я понял, должно было произойти в следующем эпизоде.

Сделали несколько дублей и увели столичных псов кормиться на байкальский лед. Почти без паузы привели лохматого Нойона. Он упирался, идти не желал, попеременно то выл, то рычал. Хрипел, когда очкастый хозяин волоком тащил его на веревке. В зимовье его отвязали. Пес забился в угол и не подпускал к себе даже хозяина.

Режиссеру мизансцена понравилась не очень, но все-таки он решил снимать. Подозвал британца, сказал что-то на английском. Тот покачал головой:

— Ноу.

Француз разразился экспрессивной речью, махал руками, брызгал слюной.

— Ноу, — повторил актер, вынул из-за пояса пистолет и протянул его режиссеру.

Тот замер на минуту, потом взял оружие. Британец развернулся и покинул помещение.

Поль Диарен держал длинноствольный пистолет в вытянутой руке, словно тот был ядовитой гадюкой, способной ужалить. Потом крикнул что-то на французском. Борис Турецкий коротко ответил и выбежал из зимовья. Через минуту вернулся с пиротехником.

— Петр, — говорил Турецкий, — режиссер хочет, чтобы вы застрелили собаку. В кадре должна быть кровь, иначе не будет сборов.

— Почему я? — удивился пиротехник. — Это не моя работа. Собак стрелять я не нанимался.

Переводчик перешел на французский, выслушал ответ.

— Петр, месье Диарен понимает, что это не ваша работа. Он предлагает сто долларов.

— Нет, — ответил пиротехник.

— Пятьсот.

Петя покачал головой. Перевода не требовалось.

Взбешенный француз закричал что-то.

— Лишние из кадра! — завопил Турецкий. — Мотор!

Нойон скулил совершенно по-щенячьи. Вжался в угол, смотрел на людей слезящимися глазами. Он все понимал. Все-все.

Поль Диарен поднял оружие. Рука его заметно дрожала. Он опустил пистолет и взял его уже двумя руками. Снова поднял.

Камера шелестела негромко.

Пес поскуливал.

Раздался выстрел.

Камера продолжала шелестеть.

Пес, взвизгнув, смолк. Пуля попала в самую середину лба. Кровь потекла из ровного отверстия в черепе на грязный дощатый пол, образуя лужицу.