Мариан Реняк - Митра

Задумавшись, он не заметил знакомого офицера, который вернулся в сопровождении коренастого, хорошо сложенного мужчины со смуглым лицом; густые черные волосы падали ему на лоб.

— Он может подвезти вас в Шираз, — сказал офицер. — Он как раз собрался ехать.

Генрих поблагодарил, офицер отдал честь и вышел из чайханы. Водитель подсел к столику, с интересом взглянул на Генриха, заказал два чая и произнес по-персидски:

— Лейтенант сказал, что вы торгуете лекарствами и знаете наш язык.

Генрих, не имевший охоты говорить, только молча кивнул.

Водитель продолжал, многозначительно улыбаясь:

— Вы торгуете, а я как раз везу целую машину лекарств.

Генрих не обратил внимания на многозначительное выражение лица водителя. В этот момент к ним приблизился курильщик опиума, который, держа на цепочке обезьяну, крутился среди столиков. Животное подпрыгивало и на вопрос: «Где друг?» — комично указывало лапой на голову, а на вопрос: «Где враг?» — шлепало себя по заду. Поведение обезьяны вызвало в чайхане всеобщее веселье. Когда развеселившийся шофер стал громко хлопать и повторять: «Где враг? Где друг?», обезьяна растерялась, а недовольный ее хозяин философски заметил:

— А кто может знать, где враг, а где друг? Вот ты, например, знаешь — сидящий рядом с тобой друг или враг?

— Этот господин немец. Это друг, — не раздумывая ответил шофер.

Хозяин обезьяны широко улыбнулся, показав два ряда черных, выкрошившихся зубов, и преувеличенно громко спросил:

— Не англичанин?

— Не англичанин, брат.

Шофер допил чай, и они с Генрихом вышли из чайханы, провожаемые любопытными взглядами. На улице они встретили двух странно одетых людей. Один — худой, с лицом, измазанным черной краской, на голове у него была красная остроконечная шапка, другой — низкого роста, толстый, с ватной бородой и бровями, в белой картонной шапке. Черный ритмично ударял по струнам деревянного музыкального инструмента и, побрякивая колокольчиками, пел, а второй подпевал ему, танцуя. Ряженые шли за Генрихом и шофером, забегали вперед, загораживая им дорогу, кланялись и просили денег.

— Не дам вам ни гроша. Дайте человеку спокойно пройти! — крикнул водитель.

Тогда один из переодетых молниеносно вынул из платка, служившего ему поясом, зеленую ветку и попытался всунуть ее шоферу. Того словно громом поразило.

— Ах ты, сукин сын! Ты хочешь моей смерти! — взревел он в ярости.

Генрих не понимал, в чем тут дело, но, чтобы уличные певцы отстали, дал одному из них какую-то мелкую монету. Генрих и водитель подошли к стоявшему на стоянке грузовику. Водитель уложил дорожную сумку Генриха, и они отправились в путь. Через несколько минут город был позади. За машиной по дороге тянулось огромное облако пыли.

— Вы знаете, сегодня тринадцатый день этих проклятых праздников. Для них это последний шанс, просто не отцепишься от них, — говорил шофер, явно стараясь оправдать свое поведение.

Генрих не ответил. Он чувствовал себя все хуже. Жар не проходил.

— Этот сукин сын! — снова начал шофер. — Как это ему пришло в голову подсунуть мне под нос эту ветку?..

Генрих молчал, а водитель продолжал говорить, словно стараясь убедить самого себя:

— Говорят, что весной бог вселяется в человека, в каждое живое существо, в каждый зеленый лист. Может быть, это и правда. Когда-то весна была для меня настоящим праздником, но уже в течение многих лет я ненавижу это время года…

Генрих по-прежнему не отвечал. Шофер умолк, задумавшись.

— Уважаемый господин часто приезжает сюда, в Иран? — спросил он наконец.

— Да.

— Красивая страна, не правда ли?

— Да. Очень.

— Для вас, европейцев, она, может быть, и прекрасна. Но вы посмотрите туда, — произнес он, указывая на маленький населенный пункт, мимо которого они проезжали.

Словно из-под земли вырастал ряд куполообразных крыш. Лучи заходящего солнца отражались в цветных стеклах ветхих от времени домов. Все это напоминало изображения на старинных персидских миниатюрах, лишенных перспективы, где строения выглядели словно выросшими из пустыни. Между куполами ломаной линией вились лишенные окон стены. Ни одно дерево не зеленело среди глиняных строений. Иногда у стен мелькали фигуры женщин в черных чадрах, временами появлялся навьюченный ослик, а дальше, насколько хватало глаз, тянулась песчаная пустыня.

Генрих с восхищением смотрел на все это, не слушая того, что говорил водитель. Глядя на пустыню, он думал о Ширин.

— Вы видите те купола? Ни окон, ни воды, ни электричества. А под этой серой землей — целое море нефти, — продолжал шофер.

Но Генрих, глядя на безбрежную даль пустыни, туда, где небо встречалось с песчаными волнами, видел Ширин и слышал ее голос: «Дустет дорам, дустет дорам…»

— Это прекрасно, — мечтательно сказал Генрих, но тут же взял себя в руки, однако он не заметил, как водитель вопросительно вскинул на него свои большие черные глаза.

Окутанный облаком пыли, грузовик катил по сельской дороге. Из-за серой густой тучи мельчайшего песка, поднятой колесами машины, ничего вокруг не было видно. На краю дороги стоял старик, держа за руку маленькую девочку. Когда машина приблизилась, старик поднял руку, чтобы ее остановить. Но водитель прибавил газу и не останавливаясь проехал мимо старика с ребенком. И, словно желая предупредить вопрос Генриха, сказал:

— Несколько лет назад я работал у торговца углем. Однажды так же, как и сегодня, нас на дороге остановил старик: он хотел продать свою двенадцатилетнюю дочь за пятьдесят туманов. Объяснял, что его единственный осел сдох, а детей у него пятеро. За пятьдесят туманов он мог купить осла, чтобы прокормить семью. Торговец углем купил девочку за сорок туманов и посадил ее в кузов, на ящик. Километров через десять нас обогнала другая машина. Ее водитель сказал, что сзади нас на дороге лежит мертвая девочка. Я не заметил, как ребенок упал с прицепа. А тот сукин сын — торговец не признался. «Это не наша», — сказал он. А потом всю дорогу беспрестанно ныл: «Мои сорок туманов, я выбросил их в грязь! Мои сорок туманов… Кто мне вернет столько денег?»

Шофер и дальше продолжал бы свой рассказ, но заметил, что Генрих его не слушает. Перед ними расстилался однообразный пустынный пейзаж, лишенный малейших следов жизни. День склонялся к вечеру. Медный щит солнца низко повис над пустыней. Генрих не мог оторвать взгляда от безбрежного пространства песков, пылающих в пурпуре заката. На лице он чувствовал сухое дыхание пустыни. Его охватила огромная усталость. Он невольно прикрыл глаза и задремал.

А когда проснулся, увидел реку, зеленые поля и людей. Женщины в чадрах собирали посуду, сворачивали одеяла, мужчины созывали бегавших детей.