Д. Панков - Мир приключений, 1927 № 12

Входит и что же видит? Его идея, которую он произвел на свет в жесточайших родовых схватках, ну, — прямо живехонькая! — глядит на него с чьего-то чужого полотна. Глядит и тоже ехидно подмигивает… Ха-ха! Не правда-ли смешно? Или не смешно? Это, вероятно, оттого, что я, как говаривал один немецкий профессор на русской кафедре: «через чурку продолговато» рассказывал… Я понимаю: мой юмор — юмор висельника, но что же делать? Такова жизнь…

Крамов, барабаня по столу пальцами, переводил теперь уже жалкий, лихорадочный взгляд с жены на друга и обратно. Инна слушала рассеянно, но при последних словах мужа подняла голову и вся насторожилась.

Казаров затаил дыхание, слегка бледнея от нахлынувшего вдруг волнения.

— Ты хочешь сказать… — начал он.

— Finita la comedia, как говорят у нас в Парголове. На выставке «Девятнадцати» я видел картину, тютелька в тютельку воплощающую мою идею. Я возился с ней годы, а неизвестный мне художник, как передавали, написал свое произведение в два месяца и написал невпример талантливее моей мазни…

Все молчали. Инна Павловна сидела, закрыв лицо руками. Казарову хотелось сказать своему другу что-нибудь утешительное, хорошее и что-нибудь дружественное, но неожиданно он почувствовал, что всякое утешение будет ложью, оскорбительной для художника, и сдержался.

— Мне плакать хочется, — сказала Инна Павловна, не отнимая рук от лица. — Выведи меня, Владимир, на воздух…

Казаров встал из-за стола, подошел к Николаю Сергеевичу, взял его за плечи. Крамов поднял взгляд на друга. Глаза Казарова застилали непрошенные слезы. Он взял Крамова за виски и поцеловал его в лоб долгим поцелуем.

— Спасибо, дружище, — просто сказал Крамов.

— Мы пройдемся. Инне Павловне хочется на воздух, — сказал Казаров, тщательно артикулируя губами и стараясь проглотить досадный комок, подкатившийся к горлу.

— Хорошо. Идите.

Казаров и Инна Павловна вышли. Через минуту женщина вернулась и дотронулась рукой до плеча мужа. Тот поднял на нее глаза.

— Скажи Поле, чтобы убрала посуду и шла домой. Она нам больше не нужна.

— Хорошо.

Поля была приходящей прислугой из деревни.

На дворе было сыро и слегка прохладно. Над болотистой реченкой седыми космами шевелился туман. Всюду расстилалась бесцветная муть. Эту разлитую вокруг матово-жемчужную полумглу было как-то странно назвать ночью. В брезентово-сером небе плавали какие-то расплывчатые, размытые просветы. По всей вероятности, это были звезды. Истерически выкрикивала какая-то бессонная птичка. На станции изредка гукал паровоз, бестолково позвякивали буфера.

Инна Павловна опиралась на руку Казарова.

— Куда? — спросил он.

Она неопределенно махнула рукой перед собой. Они неторопливо, молча, прошли по деревне, свернули на росистую тропинку, ведущую в горку, обогнули небольшой еловый лесок и с противоположной стороны вернулись к дачке. В двух местах пришлось перешагнуть через низкие влажные изгороди.

— Препятствия на жизненном пути, — пошутил Казаров.

— Ах, если бы их также легко было перескочить!

В мезонине у Николая Сергеевича светился огонь. Привернутая лампа горела и на террасе, дожидаясь их возвращения.

Подходя к дачке, Инна замедлила шаги. Она как будто чего-то ждала. Несколько раз она вскидывала на Казарова свои большие, оттененные синевой глаза. Тот казался невозмутимо спокойным, как всегда. Инна остановилась у терраски и углубилась в рассматривание промоченных ботинок.

Казаров стал прощаться, чтобы итти на станцию.

— Успеешь, — сказала Инна Павловна, — еще два поезда. Зайдем, мне нужно с тобой поговорить.

— Хорошо. Только говорить будешь ты, а я буду слушать. У меня такое кошмарное настроение после рассказа Николая.

Они вошли в дачку.

Инна поставила лампу на столик. Казаров, с папироской в руке, опустился возле на диван и стал перелистывать какую-то книжку. Инна не села. Она закинула руки за шею и лунатической походкой начала ходить из одной комнаты в другую, через открытую дверь. Над головой, в мезонине, поскрипывали плохо прилаженные половицы. Там, как всегда, мирно и обыденно бродил глухой художник.

Инна остановилась перед Казаровым. Он поднял глаза:

— Ты что?

Женщина молчала, пристально всматриваясь в его лицо. Он бросил книжку на стол и нахмурился.

— Будь проще Инна. Ты знаешь, как претит мне всякая театральщина.

Инна горько усмехнулась, покачала головой:

— Нет, я тебя совсем не знаю, Владимир. Я думала — знаю, а оказывается — не знаю совершенно. Ты мне непонятен и чужд, как первый встречный незнакомый человек.

— Чего ты хочешь от меня Инна? Что за фокусы? — слегка раздраженно сказал Казаров.

Инна неожиданно тихо заплакала и опустилась рядом, пряча лицо у него на плече:

— Пожалей меня… Разве ты не видишь, как я страдаю…

— Это оттого, что ты распускаешься. Надо уметь управлять своей волей.

— Не то, не то, не то! — почти закричала Инна.

— Так что же?

— Я из-не-мо-га-ю!.. Мне нужно сочувствие человека, который понимал бы меня… Понимал, почувствуй это… И ничего более.

— А разве я тебя не понимаю?

Инна покачала головой.

— С каких это пор? — спросил Казаров.

— С тех самых пор… с тех самых пор, как тебе представился случай отделаться от меня…

Казаров не на шутку рассердился.

— Послушай, женщина! Ты говоришь пошлости!

— Ха!..

— Ты больна, Инна. Тебе необходимо лечиться. Ты впадаешь в истерию и отравляешь жизнь всем, кто с тобой соприкасается.

— Прежде всего — тебе, разумеется.

— И мне в том числе.

— Спасибо. Ты откровенен.

— Ты становишься вздорной мещанкой. Ты — не ты! Я тебя знал не такой. Ты растеряла сокровища своего духа, богатого и редкого духа..

— Прикажете сделать реверанс?

— … ты становишься какой-то мелкой стяжательницей, ничего не хочешь знать, кроме своих личных удобств, своего себялюбивого спокойствия. Ты хочешь какого-то вечного праздника, а жизнь — далеко не праздник. Только заурядной женщине нет никак го дела до других людей, до высшей справедливости. Но я-то ведь знаю тебя за другую, и мне больно видеть тебя такой!

— Какой великолепный монолог! И как артистически построен! В переводе на будничный язык это должно звучать так: «Ты — дрянь, безнравственная женщина, эгоистка; если не преступница, то подстрекательница к преступлению, тебе нравится совращать с пути добродетели чистых и неподкупных людей»…

Кадаров грубо отстранил Инну и направился к дверям:

— Я вижу, мне лучше всего уйти.

Инна быстро вскочила и загородила дверь: