Петр Гнедич - Мир приключений, 1927 № 08

Хан плевался и шел от Малая к Федору, садился рядом и затевал разговор. Но Федор пугливо косился и, боясь не угодить ответом, только неопределенно мычал в ответ. Хан, обычно, со зла, обкладывал Федора матерной бранью и шел спать.

Зима коротка в Туркестане, и весна давно стучалась о холодный льдистый покров. От весны, как искры, летели одинокие светлые дни.

Наконец пробила весна ледяную пелену; тугай позеленел, повеселел, высохли грязные дороги, зацвела мелкими, бледно-зелеными шишечками джида, в ветер с джиды слетали облака цветочной пыли; пахнет пыль одуряюще и пряно, и легко золотится под солнцем.

Вечерами Хан садился на пенек перед избушкой и играл на гармонике. Она визжала, захлебывалась в задорном море звуков; наверху у гармоники были два звоночка, и они в такт Заливались тоненьким, дребезжащим смехом. Малай и Федор плясали. Сухой, приземистый и ловкий Малай легко и плавно скользил по траве, а Федор грузно, по-медвежьи, выколачивал ногами, точно хотел сам себя заколотить в землю.

В избушке ждал их облезлый кот Вать Ватильич, которого еще осенью привез из города Федор. Кот теперь совсем изменил образ жизни: раньше, зимой, все спал, а с весны забирался по ночам на крышу и подолгу орал диким, придушенным, круглым криком, и страшно надоедал всем.

Прогонять кота с крыши умел только Малай. Вытянув вперед худое свое лицо, он начинал выть. Вой был тоскливый, жутко-звенящий, как есть волчий, и прохладными весенними ночами, в ответ, такие же лились из тугая протяжные волчьи вой.

Кот смолкал, удивленно слушал, потом, фыркая и щетинясь, спрыгивал с крыши и до утра сидел в избушке под нарами.

Изредка Малай, для смеху, пугал кота воем и в избушке. Кот метался, прятался, но вой настигал его всюду, наполнял все его существо древним, косматым ужасом, и кот, истомившись вконец, весь дрожа, ложился посередине на полу и, прижав уши, урчал скалил белые зубы до тех пор, пока с нар не поднималась громадная тяжелая фигура Федора. Федор брал кота на руки, топил в черной жесткой бороде, приговаривая бабьим голосом;

— Ах ты, Васенька! Ах, ты, ко-тинька! Да чего же ты, дурак, боишься?..

Близилась пасха. Под пасху в городе особенно хорошо раскупали кабаньи окорока. Малай повез их целую арбу.

Из города вернулся он тревожный…

— Опять Рахманкул балуется. Вчера в Аравате был я — страсть, что видал. Разбито! Разгромлено! Трупы есть. Побывал, проклятый…

— Ты пуль привез? — серьезно спросил Хан.

— Сотню привез.

— Что мало? Федор! Завтра дроби с полпудика на пули перелей да заряди все пустые патроны.

— Ладно, — отозвался Федор. — А то прихватят еще, как Климовых…

Три брата Климовых были такие же охотники. Жили они на Бешь-Куле [5] Бешь-Куле — «Пятиозерье». ). Пришел Рахманкул, у Климовых не было в запасе ни пуль, ни пороху, и через час перестрелки они сдались. Федор видел их трупы, обезображенные и иссеченные. Самого старшего Климова басмачи посадили на кол и сожгли, а двух остальных жгли, резали, а после, пригвоздив штыками к деревьям, оставили умирать.

Над тугаем небо, как опрокинутая хрустальная чаша с голубой прозрачной водой; изломанными краями оперлась она на снеговое кольцо горных хребтов, и плавают в ней, по голубой воде, белесые паутины облаков.

Тихими, прозрачными вечерами отмечала весна свой путь, и каждое сегодняшнее утро было теплее и приветливее вчерашнего.

Лету уступала весна свое место; лето шло жаркое, сухое. В бездонных небесах каталось огненное солнце, чесало об тугай свою рыжую спину, оставляло на листьях желтые очесы. Тугай истомился, стал рыжим.

Для охотников весна пропадала зря. Неподалеку гулял Рахманкул со своими джигитами, и охотники таились, — не только стрелять, — говорить громко боялись: еще услышат басмачи, придут и снимут победные охотницкие головушки.

Приходилось сидеть без дела. Было скучно. Надоели карты, надоел отощавший, облезший от жары кот Вать Ватильич.

Ждали. Думали, что скоро уйдет Рахманкул — сторона здесь бедная, самые богатые кишлаки ограбил уже он, — что ему здесь больше делать?

Лиловые, как будто нарисованные, стыли на западе легкие тучки. Их пронзали, как окровавленные копья, последние прощальные лучи. За далекие горы огромное, красное падало солнце, и было похоже на раненого воина: шелом у воина блестящий и горит, а грудь — красная, залитая кровью.

Шел вечер и стлал на тугай фиолетовые, густые тени. Над избушкой с пронзительным тонким свистом пронеслись утки и солидно прогоготали в вышине невидимые в сумраке гуси.

— На озерах сейчас хорошо, — вздохнул Федор. — И утки тебе, и гусей, а качкалдаку этого, хоть палкой бей.

— А мы, вот, сидим дураками, — злобно вставил Малай. — Люди-то рыбу да птицу арбами в город возят, а мы — сидим… Прохлаждаемся…

Федор вздохнул, погладил кота и почмокал губами.

— Не по своей вине сидим, милок. Наша бы воля — часу бы здесь не были. Ну, а что сделаешь, если не уходит он, Рахманкулка-то? Супротив него не попрешь, а и попрешь, так голову снимут.

Малай скривил губы в презрительной усмешке.

— А если он год не уйдет, так и мы будем год сложа руки сидеть?

— И посидишь… Кабы своя воля…

— Воля! Воля!.. Взял ружье да стреляй, вот тебе и воля. Поди-ка им, басмачам, только и дела, что до нас.

— До нас, не до нас, — ответил Хан, — а Климовых-то побили.

Малай фыркнул и обиженно сказал:

— Эх, понесли меня черти с вами в эту дыру!

— А что? — полюбопытствовал Хан.

— Да что! Ни кожи, ни рожи, вот что! Только погубишь свою жисть!..

— А поди-ка, больно дорога кому твоя-то жисть, — ядовито улыбнулся Хан. — Была у тебя жена, да и то сбежала. Тухлый ты человек, Малай, да и трус к тому же… Что тебя сюда, на аркане тащили, что ли? Сам пошел!

Малай не ответил. Стало тихо. За тугаем глухо рокотала Дарья, от нее ползла сырость и тяжелой тишью наваливалась на тугай. Небо было глубокое, темное, и звезды на нем, переливаясь, играли, как дрожащие капли воды.

В избушке Малай приготовил чай. Пар из чайника белым штопором ввинчивался в сумрак и капельками оседал на мутном стекле окна.

Малай стал разливать чай в жестяные, ржавые кружки. За тугаем, вдруг, недалекий, чуть приглушенный, ударил выстрел. Потом еще. Частая засыпала пальба.

— Басмачи! — выкрикнул Малай. Чайник с грохотом упал на пол. Малай заметался по избе, в испуге хватая то ружье, то револьвер.

— Не юли, — сердито рявкнул Хап, и пнул чайник в сердцах ногой. Федор пошел запереть ворота. Завалив их громадным, сучковатым бревном, он стал прислушиваться: выстрелы слышались в полуверсте, не далее.

Вернувшись в избу, он сказал полувопросительно:

— Вы спите, а я покараулю.