Петр Гнедич - Мир приключений, 1927 № 08

— Значит — мы, — тихо сказал Федор Малаю.

— Нет! Ты погоди! — по-бабьи затараторил Малай. — Ты покажи-ка спички!

— На, сволочь, смотри, — с холодной злобой ответил Федор и разжал кулак. Потом он свернул новый скруток и закурил его одной из этих спичек. У Малая посерело лицо и, как свинец, помутнели глаза. Хан, посмотрев на него, сказал утешительно:

— Можа и мы не выберемся… Малай не поднял головы…

В одном месте, с задней стороны избушки, тугай подходил к забору вплотную, через забор перевесила темно зеленые свои листья дикая груша, а кругом ее обхватила колючей стеной джида. Хан лопатой подрыл яму под забором.

— Ну, прощайте, — сказал он, возвратясь, и скривил губы. — Прощайте, братцы…

Целовались, и губы у Малая были холодные.

— Собак выпусти, — нетвердым голосом сказал Федор. Хан открыл хлевушек. Вышли грустные, с поджатыми хвостами, собаки. Хан побросал их через забор. Они не хотели уходить, жались к забору и жалобно выли. Из тугая стали стрелять, и они разбежались.

…Первым в лаз пролез Хан. Он долго молчал за забором, должно быть прислушивался и присматривался. Потом сипло шепнул:

— Ну, ты, вояка… Лезь…

Федор тревожно вслушивался в мутные тугайные шорохи. Время шло медленно, словно закованное в кандалы. Прошло с полчаса. Федор успокоенно сказал:

— Пронесло… Ушли…

И стал лихорадочно быстро стрелять. Из тугая не ответили. Федор тихо позвал.

— Малай!

— Здесь я.

— Ты что, вяленый какой. Умирать, братец, всем надо. Авось… как Знать, авось и нас вынесет…

— Авось? А если не авось! Тогда, как Климовых?!

— Боишься?… Улизнем, может. А ек выйдет… — тогда, по любви тебе говорю, — лучше сам себя стреляй! Тебе простится.

— А ты?

— Ну, обо мне иной разговор… Ты вот, Малай, не веришь в Бога. А я верю. По чистоте говорю, — Федор замялся… — По чистоте говорю— человека я убил, Малай. Вот зато мне мучение и пришло сейчас… Выкупи, значит, Федор, грех свой…

Малай судорожно усмехнулся.

— И ты убил, и Хан убил… А я вот до сих пор никого не убил. Сегодня только одного, ну, да это не в счет… За что же мне-то мучение?

Федор облизнул губы.

— Я, вот, и говорю, как набегут, так ты сам себя крой… В рот…

На низкий лоб Малая понависли космы черных, жестких волос, глаза не горели больше под бровями: глаза были тусклые, тоскливые, точь-в-точь, как у кабанов-подранков.

Вдруг Малай запрокинул голову и Завыл по волчьи, но был день, — и из тугая не донеслось ответного воя.

— Придут волки, придут попозже, кровь лизать, — подумал Федор и содрогнулся…

Пришел заспанный кот и ласково стал тереться о ноги Федора. Федор долго и пристально смотрел на кота, выгибавшего спину, распушившего хвост и довольно урчавшего, поднял кота, поцеловал в шоколадный влажный нос, почесал коту за ухом, бережно опустил его на землю и вынул револьвер.

— Не хочу, чтоб без меня… — пояснил он Малаю.

Кот сидел и вылизывал переднюю ногу. Федор прицелился. Опустил револьвер.

— Малай! Я не могу. Ты!..

И отвернулся. Тупо тукнул выстрел, и кот задергался с раздробленной головой. Малай перекинул труп через забор…

…Скоро пришла басмачам подмога. Киргизы бросились на забор, как бешеные. Федор и Малай спрятались в избушку и стреляли из окон. Федора ранили в грудь, он упал. Дверь затрещала. Малай начал стрелять прямо в дверь. Сунул было в рот револьвер, но заколебался, а дверь хрустнула, затрещала, и с грохотом упала. Как шмели загудели киргизы. Малай успел выстрелить еще два раза, но тут же упал, оглушенный прикладом…

Допрос был на дворе.

— Сколько было всех? — бешено спрашивал Рахманкул, а Федор, заводя безумные свои глаза, измученно отвечал:

— Еще! — говорил Рахманкул, и Федора пытали по-новому. Он кричал от боли, ползал, распластавшись по земле, как громадная лягушка, стараясь увернуться от плетей и горячих шомполов, но некуда было увернуться: кругом стояла жесткая, жесткая стена, и шомпола с каким-то жужжащим шипением входили в тело легко, как в масло, прожигая кожу и обугливая мясо.

Потом Федору киргиз вспорол живот, и когда Федора оттаскивали в сторону, кишки волочились по песку.

Из хлевушка, где жили собаки, привели Малая. Увидев труп Федора, Малай весь задрожал.

— Сколько было? — спросил Рахманкул, и киргиз близко к глазам Малая поднес накаленный шомпол; шомпол шипел и искрился, горел тускло, кроваво, как звезда за туманом.

— Сколько? — повторил киргиз, и шомпол пополз к лицу Малая. Малай опасливо взглянул на труп Федора и шипящим топотом ответил:

— Четверо.

— Ага, — просиял Рахманкул. — Солдат был?

— Был.

— Как звали? Веревкин?

— Да.

— Где он? — тяжело переводя дыхание, спросил Рахманкул.

— Здесь… Недалеко. В Бараньей пещере… Там еще с одним, Ханом…

— Проведешь нас…

Малай, низко наклонив голову, пошел в тугай, а за ним с шумом и гамом нестройной толпой двинулись басмачи…

У Веревкина рана от ходьбы открылась. Хан уложил его в пещере на листья, сам лег у входа. Когда началась стрельба, у Хана незаметно для него самого покатились по щекам крупные слезы..

— Поди уж нет их, сердечных…

Стихло. Выстрелов больше не было.

— До вечера здесь лежать придется, — размышлял Хан, а сам зорко всматривался в густую зелень…

Он увидел — по тропинке, ныряя в кустах, шли басмачи и их вел Малай. У Хана закружилась голова, но он тут же оправился и, весь налитой сухим, холодным гневом, разрывной пулей ударил в Малая. Малай упал, взмахнул руками. Киргизы, припав к земле, поползли на выстрел. Хан забежал внутрь пещеры; ее выход светлел неровным кругом.

— Кто? — страшным голосом спросил Веревкин.

— Малай, сукач, — ответил Хан. — Я ему жаканку в брюхо вварил.

Выход заслонила чья-то фигура. Хан выстрелил. Фигура упала. И больше никто не осмеливался подойти.

— Только бы бомбу не бросили, — уронил Веревкин шопотом.

— Где у них бомбы-то, — также шопотом ответил Хан. — Ты не высовывайся, а то пришибут…

Хан стал соображать. В пещере взять их без бомб нельзя, потому что лежали они за громадным глиняным выступом… Что же будет дальше? Неужели надеются взять измором… Но в пещере много черепах. Вода тоже есть там, в глубине… Зарядов хватит…

И в душе Хана опять закопошилась надежда.

Вдруг к выходу, со всех сторон, стали лететь комки сухой травы, сучьев, и, как огнем, ожег Веревкин криком:

— Выкурить хотят!!!

Куча росла… Вот по ней синий, бледный, побежал огонек, зашипели сырые листья, и по земле пополз толстый пласт серого, плотного, как войлок, дыма…