Николай Великанов - Схватка в западне

…Кажется, подкопилась силенка. Тулагин напрягся, вцепился руками в болотную траву, пополз. Острые, как кинжальные лезвия, листья осоки резали ладони, пальцы, но он не воспринимал боль. Переместился почта на метр. «Вперед, Тимофей! Не останавливаться! Еще чуток…»

В глазах поплыли желтые, розовые, красные круги…

В сознание Тимофей возвращался медленно. Он услышал чьи-то голоса, обрывки чьей-то речи: «А что, братец…», «Часа три назад?..», «Не больше, говоришь…», «Або четыре, ваше благородие», «А человека так нигде и не видел?», «Бог свидетель, господин офицер».

Разговор этот доходил до Тулагина точно в тягостном сне, сквозь глухую бесцветную стену.

Как и в первый раз, Тимофей с трудом разомкнул веки. Его взор по-прежнему упирался в кусок неба, только теперь не безоблачного, а лохмато-черного, грозового. Щербатый горизонт задернулся темным занавесом наплывшей из-за хребтов большой тучи. Березовая жердь колодезного журавля из белесой превратилась в дымчатую, а серая крыша сарая стала коричневой. Лишь осока не изменила зеленому цвету.

Воздух дышал дождем, который пока не спешил идти, как бы сосредоточивая мощь для ливня.

До Тимофея снова, но теперь уже более отчетливо донесся говор:

— Я, ваше благородие, глядь — под сараем конь оседланный. Поближе — дык то ж мой ворончак-жеребчик. Неделю назад сам, по своей воле, однако, могу подтвердить бумагой казенной, отдал жеребчика в войско отца-спасителя атамана Григория Михайловича Семенова… Так вот, я, значитца, — под сарай. Откуда, как, хозяин игде? Седла в кровях, бока в кровях… Ой, господи! Глядь сюды, глядь туды — глазею хозяина. Оно вить как быват — можа, лежит игде, помирает. Всю округу ошарил — нету.

Басистый голос говорившего показался Тулагину знакомым. Он где-то слышал его, причем недавно.

— Болото осмотрел? — А этот, молодой, звонкий, чуть картавый голос, ему не знаком.

И снова басистый:

— Дык к самой трясине, однако, как подступишь? А так я кругом все ошарил… Вы, ваше благородие, господин офицер, не сумлевайтесь. Если найдется хозяин, самолично доставлю куда прикажете… Нас, Чернозеровых, в станице всяк стар и мал знат. Нашенские, серебровские, нас крепышами величают, хотя по крепости хозяйства мы, однако, средни.

И голос, и характерная речь — вроде вчера их Тимофей слышал.

Стоп, ведь это же бородатый проводник, Ну, конечно, тот самый старик, который ночью скрытно вывел Тимофееву сотню на станцию.

Учащенно забилось сердце…

— У нас тута абы кака заимка. На лето наезжаем. Сена прикашиваем, скот пасем, Зараз мы, однако, вдвоем с невесткой тута… Зашли б, чаем-сливаном угостим с радостью.

— Некогда. Спешим. А ты гляди, как объявится человек, сразу дай знать в Серебровскую.

— Не сумлевайтесь, ваше благородие, не токо дам знать, самолично доставлю.

Голоса удалялись. До Тимофеева слуха донеслись слабый звон удил, затухающий цокот конских копыт — семеновцы уезжали.

«Подняться, немедленно надо подняться», — застучало в висках Тулагина. Встать на ноги в полный рост он не рассчитывал, хотя бы на локти опереться. Бородатый проводник Чернозеров увидит его. Должен увидеть…

Ох и неподатливо же его разбитое тело! Тулагину не то чтобы локтями поработать, но головы от земли не оторвать. Только и добился — повернул ее с левой стороны в правую.

Закричать нужно. Сейчас это уже не опасно: рядом свой человек.

И он закричал: «Помогите!» Но вместо крика из горла вырвался лишь приглушенный клокот. Закричал сильнее: «Эй!». Клокот еще приглушеннее. А когда закричал изо всех сил — совсем ничего не услышал.

Глухота… Темнота… Тошнота… Но сознание не полностью покинуло Тимофея. Оно отказывало ему в восприятии реально происходящего и возвращало в недавнее прошлое.

Первый Читинский казачий полк вторую неделю хозяйничал в Чите. Казаки ежесуточно несли в городе патрульную службу.

Тимофей исправно исполнял все, что ему приказывали, и поэтому начальством выделялся. Он значился в числе вполне благонадежных, усердных служак. Сотенный подъесаул Гулин нередко отмечал его за старание, а однажды поощрил даже краткосрочным отпуском.

— Даю тебе, Тулагин, за примерную службу увольнение на воскресенье. Располагай им как заблагорассудится, — сказал он.

Тимофей не поверил ушам. У него давно зрело намерение отпроситься у Гулина на денек в Могзон, чтобы повидаться с Любушкой, а тут — на тебе! — подъесаул сам предложил ему отпуск.

— Мне в Могзон надобно, — подавляя сконфуженость, сказал Тулагин.

— Зазноба у тебя там? В прислуге у купца Шукшеева?.. Знаю, знаю!.. — Сотенный лукаво погрозил пальцем. — Ладно, поезжай. Сегодня наши интенданты с вагоном туда — и ты пристройся с ними. Я замолвлю слово кому надо.

В доме Шукшеева Тимофея приняли радушно. Елизар Лукьянович крикнул Любушку:

— Любушка! А кто к нам в гости?

Увидев на пороге Тимофея, Любушка растерялась. Она никак не предполагала встретить его здесь. Широкие брови ее вспорхнули вверх, в чуть раскосых голубых глазах затрепетали, заметались радостные огоньки.

— Здравствуйте, Тимофей…

— Егорович, — подсказал Тулагин.

— …Егорович, — закончила смущенно Любушка.

В прихожую вошла дородная, запахнутая в богатый китайский халат, белолицая женщина.

— Это Георгиевский кавалер Тимофей Егорович, — отрекомендовал Шукшеев ей гостя, — А это жена моя, Марфа Иннокентьевна, — теперь уже Тулагину представил он женщину в китайском халате.

Дородная купчиха удостоила Тимофея сдержанной улыбкой и, сославшись на нездоровье, удалилась из прихожей.

— Что ж мы стоим? — зашумел Шукшеев. — Стол готовить! Самовар! Любушка, раздевай гостя, приглашай в залу. Будь хозяйкой.

После казармы дом Шукшеева Тимофею показался раем. На всем здесь лежала печать уюта и добродетели, все дышало благостью. И среди всего этого Любушку он представил постоянно окруженной заботой, душевной теплотой, бесконечно счастливой.

За столом, после пропущенных двух рюмок смирновской водки, Тимофей расчувствовался:

— Хорошо у вас! Чистота кругом, красиво, спокойно… Завидую зам, Елизар Лукьянович. Любушке завидую…

— У нас всегда так. Правда ведь, Любушка? Да что про нас-то, провинцию. Расскажите-ка, каково у вас в Чите? Жизнь какая в центре? Что нового в политике? Сказывают, большевики сильно мутят народ, на беспорядки подбивают.

— А как в Чите? По-всякому. Наше дело — служба. В патрульный наряд пойдешь, увидишь чего-нибудь. А чтоб услыхать — не услышишь. Нам разговаривать с народом не положено. Задержали кого — сдали куда следует. Наше дело — служба.

— И правильно, нечего с народом разговаривать. Народ в строгости следует держать, от воли он дуреет. Потому, которые баламутят, митингуют, тех унять надо, в кутузку на день-другой, а злостных — нагайками.