И. Пименов - Мир приключений, 1928 № 08

Но десять месяцев так скоро текли Кротов спохватился лишь в последние месяцы, стал обивать пороги разных учреждений, выклянчивал места, стал подумывать о каком-нибудь кустарном заработке, пробовал делать придуманные им шоколадные конфекты и продавать их на улице, но их раскупали мало, находили, что дорого, а они обходились очень дорою и были такими вкусными, что он не мог удержаться от искушения лакомиться ими сам.

Правительство исполнило свой долг; оно десять месяцев уплачивало пособие, а потом вычеркнуло Кротова из списков, уже не заботясь о нем. Вышедший номер. Тогда он стал продавать все то немногое, что у него было, даже одежду. Впрочем несколько вещей он искромсал на зайчиков, находя, что так выгоднее, и с ними таскался каждый день на далекий базар. Так он дошел до того, что у него остались лишь брюки и самое истертое пальто, которое он надевал поверх брюк без пиджака, и в этой нищенской фигуре вряд ли сослуживцы сразу узнали бы всегда опрятного, аккуратною конторщика Кротова.

Потом начался голод, милостыня на улице и, наконец, последняя служба, — открывание двери в великолепном гастрономическом магазине «О Гурман». Эго была старинная фирма и находилась она в одном из немногих прежних зданий, как то уцелевших в мировом городе и непохожих на современные небоскребы. И, как в старинных магазинах, тут не было еще вертящегося зеркального тамбура при входе, а была прежняя, обыкновенная, тяжелая, массивная входная дверь, с резной бронзовой ручкой, которую угодливо открывали трепетные пальцы Кротова, пока его блестящие глаза с мольбой устремлялись в лицо покупателя. У «О Гурман» была своя клиентура. Здесь заказы редко выполнялись по телефону; сюда гастрономы обычно приезжали лично, чтобы все осмотреть, облюбовать, попробовать, и тогда выбрать, поболтав с упитанной кассиршей.

Когда Кротов открывал дверь, он видел всегда слева, сбоку, длинную стойку с раставленными на ней гастрономическими блюдами. У него кружилась голова от голода, застывшие ноги не чувствовали пальцев, он тщетно старался набрать слюны пересохшим языком, и было какое-то страшное наслаждение смотреть на кровавый ростбиф, заливные из поросенка, белые пласты осетрины с янтарной прослойки, раздувшиеся отглазированные фаршированные индейки, румяные груды рябчиков и пирожков с замысловатыми завитушками. Смотреть — и вдыхать их запах. Редко кто из покупателей ему подавал. Многие выходя еще чавкали испробованные деликатесы, отирали губы, довольно улыбались, торопились домой с корзинами в руках. Иногда корзинки эти выносила мальчики служащие; они грубо отталкивали Кротова от двери, и ему становилось стыдно, как бы его совсем не прогнали. Он уже знал некоторых покупателей в лицо и знал, которые подадут, а которые надменно пройдут мимо. Так он существовал буквально куском хлеба, но во сне и на яву он видел изысканные яства.

Однажды к «О Гурман» приехал высокий, худощавый покупатель, который ничего не пробовал и ничего не разглядывал.

— Да, все равно, — равнодушно говорил он приказчику, но с кассиршей разговорился, и Кротов слышал, как он сказал:

— Ваш тигровый дог околевает? Не забудьте мне его прислать в Институт… Лучше, когда начнется агония… Вы увидите…

И, уходя, он рассеянно сунул в руку Кротова золотой, хотя мальчик, выносивший за ним корзину, пытался Кротова оттолкнуть.

— Это был инженер Бурс, — пояснил мальчик, возвращаясь, — он же и профессор…

Золотого хватило не надолго, и опять начался голод с какой-то особенно резкой полосой неудач. Дошло до того, что Кротов пять дней уже ничего не ел: хозяйка больше в долг не давала: он и так слишком много задолжал за комнату и за все.

Можно было бы лежать и сном обманывать голод, но он тащился пешком, а до магазина «О Гурман» было далеко; ведь это стало его службой, его единственным смыслом жизни. Открывать дверь, видеть на мгновение мелькнувшую стойку с изысканными яствами, стоять и ждать.

На шестой день он еле дотащился до «О Гурман», открывал, открывал дверь, но покупатели выходили, облизывались, причмокивали и не встречались с его помутневшим взглядом.

Уже под вечер приехала очень нарядная немолодая женщина в столь редком для автомобильной эпохи высоком догкарте, на золотистой кобыле, которой она правила сама. Смуглый мальчик-грум, во фраке, белых лосинах и высоких ботфортах сидел рядом с нею, скрестив руки на груди. Она кинула ему возжи и вошла в распахнутую перед нею Кротовым дверь.

Он напряженно ждал ее выхода; с мукой протянул ей обе руки, даже что-то пробормотал. Она отерла жирные губы кружевным платочком и отчеканила:

— Никогда не даю попрошайкам! — и, подсаживаемая грумом, уселась на высокое сиденье.

Мальчик вынес за ней корзину и пакет.

— Назад! — приказала она, и он положил все на заднюю отдельную скамеечку, где, собственно говоря, полагалось сидеть груму. Лошадь рванула, и Кротов увидел, как от корзинки отделился пакет в желтой бумаге и скатился на мостовую. Он со страхом обернулся. Нет… Мальчик ушел, дверь захлопнулась, экипаж отъехал. Тогда, одним прыжком, он кинулся к упавшему пакету, благословляя счастливый случаи, что в это мгновение никто не проехал и не прошел, забрал пакет и, свернув в один из пустынных переулков, побежал. Потом, урезонивая себя, пошел медленнее, вышел на бульвар, сел там и стал есть. Есть, чтобы не отняли… Скорее, скорее… все съесть!

В пакете оказались теренки с паштетом из гусиных печенок, прошпигованных трюфелями, и широкий флакон фаршированных крабами оливок в соусе из кайенского перца. Тяжелые, пикантные закуски; их можно было съесть очень немного с хлебом. А Кротов набивал ими рот, еще и еще, давился, глотал, не разжевывая, с трудом ворочал языком: так горел он от перца. Потом он швырнул опустевший флакон и обтер руки о скамью, оставляя на ней темные, жирные пятна. Его мучила жажда. Он подошел к бассейну с застоявшейся, заплесневшей водой, черпнул ее своей кепкой и жадно пил.

Уже ночью он был болен, но на следующий день, хотя и больной, все-таки потащился к магазину «О Гурман». Не помнит, открывал ли дверь. Голова не соображала, ноги дрожали, нудно ныло все нутро. Он провел по холодному, потному лбу онемевшими пальцами, сошел с тротуара на площадь и стал переходить ее, — но упал.

Полицейский, остановивший автомобиль Дибульштейна, распорядился отправить упавшего в ближайший приемный покой, а оттуда его препроводили в больницу с диагнозом «Брюшной тиф».

Главным врачом той громадной городской больницы, где лежал Кротов, был Леон Мейлин, по специальности хирург. Леон Мейлин уже давно заслужил свой аншлаг «знаменитости», был богат и служил теперь не ради интереса к науке и не ради денег, а так, honoris causa,и отчасти по привычке. Роль его в больнице сводилась к торжественному шествованию по палатам при еженедельном обходе, в окружении двадцати-тридцати врачей и ассистентов, что, конечно, представляло зрелище, весьма импонирующее. Двери шумно раскрывались, все эти люди в белых халатах тыкали в больничные листы, перебрасывались латинскими фразами и так же шумно выходили, как только что вошли. Но иногда Леону Мейлину начинало казаться, что о нем, как будто, забывают, что пресса слишком редко упоминает его имя. Тогда он делал какую-нибудь необычайную, блестящую операцию с мастерством гения, и весь мир кричал о ней.