Василий Ардаматский - Конец «Сатурна»

После этого Кравцов дважды побывал в поселке и пытался помочь Добрынину разобраться в обстановке. Принадлежность к гестапо позволила ему проникнуть в госпиталь и познакомиться с Курасовым. Кравцову он не понравился. Курасов говорил с ним цинично: «Мы с вами на одного хозяина работать нанялись». По поводу обстановки здесь, в немецком тылу, он говорил так, как мог говорить только законченный предатель с другим таким же законченным предателем: «Или вы там, в гестапо, перестреляете всех, кто в тайгу глядит, или спокойной жизни у нас с вами не будет».

В следующий приезд Кравцов решил сделать еще один проверочный шаг. Он предложил Курасову стать агентом гестапо. Курасов наотрез отказался.

— Ищи кого другого, кому делать нечего, — сказал он. — А у меня на шее госпиталь, и на раненых писать доносы вроде ни к чему…

Кравцов попробовал нажать на него, напомнил ему предыдущий разговор о тех, кто в тайгу глядит, и сказал:

— Для своего же покоя будешь работать.

В ответ на это Курасов злобно отрезал:

— Хватит агитировать, а то сейчас же позвоню в главный штаб, доложу, что вы тут шуруете и, видать, нам не верите. Генерал Власов страсть как не любит это! Он до самого Гиммлера, если надо, достучится. Так что давай, друг, отсюда, с чем пришел…

Теперь путь к дальнейшей разведке личности Курасова Кравцову был отрезан, и реально помочь Добрынину разобраться в этом человеке он не мог.

В тот же вечер, когда Курасов выставил Кравцова, он рассказал об этом Добрынину.

— У меня, брат, сегодня гость был интересный, — усмехаясь, рассказывал Курасов. — Является тип из гестапо. Русский. Настырный такой. Дня три назад он приезжал первый раз, но тогда интересного разговора у нас не вышло. А сегодня он явился снова и предложил мне стать их сексотом.

— Что это значит?

— Да ты что, сегодня родился, что ли? Сексот — это секретный сотрудник. Только этого мне не хватало — взять на свою совесть еще и дела гестапо! Что я, эскимос? Мне во как хватит того, что я уже имею. А ты бы пошел?

— Не думал об этом.

— А ты подумай, подумай. Могу сосватать в два счета. Для начала настучишь на меня: дескать, так и так, Курасов лыжи натирает, бежать хочет. Благодарность получишь. Я ведь все же как-никак хоть и липовый, а полковник, не хрен собачий. Ладно, не лезь в бутылку, я шучу, сам понимаешь.

Но Добрынин решил разыграть серьезную обиду. Молча встал, ушел в свою комнату и лег в постель.

Спустя минут десять Курасов постучал в дверь и, не ожидая ответа, вошел в комнату Добрынина.

— Пришел извиниться. Знаю, что говорил не дело, прости. Ладно? Давай выпьем… — Он ловко, как фокусник, выхватил из кармана бутылку и, раньше чем Добрынин успел слово сказать, налил водку в стоявшие на столе стакан и чашку. — Давай мириться. В самом деле я свинья. Ты для меня единственный человек, перед которым я душу оголяю без страха, а я на тебя кинулся. Извини, брат. Может быть, в первый раз с детских лет я прощения прошу. Мир?

— Ладно. Только пить я не буду.

— Не хочешь — не пей. А я выпью. У меня, кажись, начинается мое северное сияние… — Он без передышки выпил стакан, а за ним — чашку. — Да, началось мое запойное горе. — Он выпил остаток водки, вздохнул. — В запое есть своя хорошая сторона: на душе покойнее. Только вот злость, как рога у молодого оленя, прет наружу, черт бы ее побрал! Я и так недобрый, а тут лучше мне не попадайся, все меня злит. И ты злишь, что не доверяешь мне и корчишь из себя неизвестно кого. Ну кто ты, скажи, пожалуйста? Идейный власовец? Держи шире! Знаешь, кто ты? Ты выжидалыцик, нос по ветру держишь. Чуть что, ты лево руля и в кусты.

— Я вижу, вы пришли не извиняться, а снова оскорблять меня, — со злостью сказал Добрынин. — Прошу вас, идите к себе. Я хочу спать.

— Не пойду. Я тебе кое-что сказать должен, а потом уйду. Помнишь тот наш разговор? Так вот, не прозевай, парень, то, что дается нам один раз. Жизнь говорю, не прозевай. Ты, я и тот человек при Власове, о котором я тебе рассказывал, делаем тут фейерверк, берем с собой всякие документы и айда в сторону дома. И не забудь, что тот человек при Власове может заиметь документы золотые. Решай. Я немного подожду. А нет, так оставайся тут дураком и жди своей виселицы. А теперь я пойду к себе и добавлю северного сияния.

Курасов тяжело поднялся, ударом ноги распахнул дверь и ушел.

Добрынин встал, закрыл дверь, погасил свет, но больше в постель не ложился, сел к окну и принялся в который раз обдумывать ситуацию. Курасов делает свое предложение всерьез. И теперь память подсказывала Добрынину все больше подтверждающих доказательств, что Курасов не провокатор. Добрынин знал, что всякая тенденциозность тем и опасна, что она всегда по-своему, то есть тенденциозно, отбирает и доказательства своей правоты. Добрынин знал это, но уже не был волен приказать уму оставаться настороженно-объективным. Да и слишком мало было у него конкретных и ясных данных, говорящих о том, что Курасов ловит его. В эту минуту раздумья он словно забыл, что о самом Курасове он почти ничего не знает.

На другой день Добрынин передал донесение Кравцову…

А вот Марков, ожидавший сейчас Добрынина, не разделял его уверенности в Курасове, и главное, что вызывало у него беспокойство, — это как раз то, что Добрынин совершенно ничего не знал о личности Курасова. По просьбе Маркова Москва провела тщательнейший розыск, в частности на Дальнем Севере, но никаких следов пребывания там Курасова не было обнаружено. Комиссар госбезопасности Старков высказал соображение, что Курасов мог находиться на Севере в заключении и что именно оттуда и идут, все «северные» словечки в его лексиконе. Но тогда Добрынин должен быть вдвойне осторожнее…

Добрынин пришел около полуночи. Давно не видевший его Марков удивился, как он похудел. А как только они заговорили, обнаружил, что у Добрынина не в порядке нервы.

Марков нарочно заговорил не о том, что больше всего волновало Добрынина. Начал рассказывать ему об успешной работе его товарищей. Добрынин слушал его как будто и с интересом и в то же время рассеянно, явно занятый своими мыслями.

— Ну расскажите теперь о себе, — попросил Марков.

— Не знаю, с чего начать… — Добрынин сморщил лицо, потер ладонью лоб.

— А вы с самого начала, Добрынин. С момента вашего знакомства, кажется, с фельдшером, который и привел вас туда.

Добрынин начал рассказывать. Поначалу он часто останавливался, сбивался и поправлялся. Он ошибался даже в хронологии событий. Было очевидно, что он уже не мог стройно представить себе всю историю своего проникновения во власовский штаб, и уже одно это было опасно. Разведчик всегда должен четко видеть всю линию своей жизни и деятельности. Стройность рассказа у Добрынина началась только со времени его знакомства с Курасовым. В этом также таилась своя опасность. Он был, что называется, загипнотизирован одним сюжетом, только о нем и думал, а это лишало его гибкости, которая так необходима разведчику.