Теа фон Харбоу - Метрополис. Индийская гробница [Романы]

Он стиснул зубы. Он думал.

— Испытай-ка, каково стоять в адском жару и не сметь сомкнуть глаз… Почувствуй на себе, что испытывают эти люди, по коже которых стекает едкий пот, у которых горят и болят глаза. Узнай, как чувствуют себя те, которые должны работать непрерывно для того, чтобы наверху, в чудесном городе Метрополисе праздные люди легкомысленно разбрасывали деньги, которые зарабатывают их отцы своим мозгом и руками рабочих.

Он сунул руку в карман за носовым платком, чтобы обтереть лицо. Он почувствовал твердую бумажку, которую вытащил вместе с платком.

Бумажка была не больше мужской ладони. Она. была испещрена странными значками. Фредер тут же узнал ее. Он несколько часов тому назад видал такую же бумажку в руках своего отца, который получил ее от Грота. Что означал этот план?

За спиной его раздался голос.

— Следи за своей машиной 11.811.

Относилось это к нему? Да, к нему. Он носил костюм рабочего и был среди них номером 11.811.

Машина задрожала…

Он сунул план обратно в карман и положил руку на рычаг.

Олерт был бесконечно терпелив. Если надо было, он мог часами стоять на том же месте, выкуривая папиросу за папиросой, читая газету за газетой. И все же он не спускал с глаз одного предмета — ослепительно белого автомобиля сына Джо Фредерсена.

Его терпение было вознаграждено. Худощавый молодой человек, блондин в белом шелку, который носили в Доме Сыновей, быстро, почти бегом пересек огромный холл Новой Вавилонской Башни и приблизился к белому автомобилю за № 3759401.

Шофер открыл дверцы. Он увидел пред собою листок, где почерком его молодого хозяина было написано:

« Геймердинг, улица Девяносто, д. № 7, 7-ой этаж ».

Затем дверцы захлопнулись, и автомобиль тронулся.

Упав на мягкие подушки автомобиля, Георг сжал голову обеими руками так, что казалось, кровь должна была брызнуть у него из глаз. Он хотел наконец проснуться… понять…

Тело его сладко ныло. С дрожью, которая расслабляла все его члены он ощущал на своей коже нежное прикосновение шелка. Его охватило сознание освобождения от мучительной тяжести жизни — и смех и слезы подступили к его глазам.

Он хотел было вытереть слезы рукавом шёлковой рубашки, как привык стирать грязным полотняным рукавом пот со лба. Но затем он сунул руку в карман от брюк — он искал платок.

Он нашел его там, но нашел, и кое-что другое.

Деньги… Много денег. Небрежно сунутые в карман банкноты.

Георг, рабочий номер 11.811, никогда в жизни не видал и маленькой доли таких денег — и подавно не держал их в руках.

Испуганным рефлекторным движением он бросил от себя деньги, так что они упали к его ногам. Он смотрел на них, точно вор, и подтянул под себя ноги, чтоб не задеть их.

Растерянный, потрясенный он выглянул сквозь широкие, блестящие окна на улицу.

И он понял, что этот город машин, этот трезвый город, город-фанатик работы — имеет и другую жизнь. Его тело вздрагивало от фейерверка электрических реклам, от надписей в десять цветов, от ослепительно белых фонтанов слишком сильных ламп, от взлетающих ракет, от холодных мигающих световых башен.

Одно слово возвращалось все снова и снова. Буквы складывались в одно и то же слово.

Иошивата.

Что означало это: Иошивата?

На одном из перекрестков в автомобиль был брошен пучок объявлений и реклам, он упал на колени к Георгу, к ногам его. Механически Георг нагнулся, поднял их.

На этих листках, из которых исходил пронизывающий, горьковатый, расслабляющий аромат, большими странными буквами начертано было тоже слово: Иошивата…

Георг хотел распахнуть дверцы автомобиля, чтобы выскочить на улицу, но движение экипажа заставило его откинуться на подушки. Он сжал кулаки, к которым прилипли банкноты и поднес их к глазам. Но слово было уже в нем, оно было выжжено в нем, зов — и неугасимое пламя.

Точно в тумане, пронеслась перед глазами его бесформенная картина: машина, величиной с мамонта, перед нею человек в грязном синем полотне.

— Нет! — сказал Георг, разжимая кулаки.

Но перед глазами его горело слово: Иошивата.

В воздухе была музыка, брошенная радио в вечерние улицы. Горячая, разнузданная радость.

— Нет! — простонал Георг.

Кровь текла из его прокушенных губ. Но сотни пестрых ракет выкрикивали в черном бархатном небе Метрополиса слово: Иошивата. Георг высунулся в окно. Он крикнул в музыку, в пьянящую жизнь улицы: «Иошивата!» и откинулся на подушки.

Описав дугу, автомобиль поехал по новому направлению.

Горбун с печальными трагическими глазами открыл Джо Фредерсену дверь в дом Ротванга, и манеры его ясно показывали, что самый большой человек в Метрополисе был в этом доме гостем, которого принимали неохотно, хотя и не решались не принимать.

Дом, где жил великий изобретатель Ротванг, был сдавлен между двумя небоскребами. Он находился близ церкви и несомненно был построен в то время, когда Дева Мария с Младенцем, которая стояла на церкви, высилась над красными черепичными крышами окрестных домов. Дом Ротванга был узок, как полотенце, и не имел ни одного окна на улицу — кроме закрытого решеткой отверстия, которое вело в подвальное помещение.

Чужой человек не мог бы определить, сколько комнат в этом фантастическом пережитке былых времен. Спиральная лестница вела вверх и вниз, а дом казался слишком хмурым и недружелюбным, чтобы возбудить охоту к исследованиям.

Горбун провел Джо Фредерсена по лестнице и молча отворил дверь.

С гулом щелкнул замок.

Джо Фредерсен стоял в комнате, которую он знал, знал слишком хорошо… Он равнодушно бросил на стул свою шляпу. Глаза его медленно и утомленно скользили по комнате. Она была пуста. Большой почерневший от времени стул, какие бывают в старых церквах, стоял перед задернутой портьерой. За ней была ниша, шириной в стену.

Джо Фредерсен долго стоял возле двери, не двигаясь. Он закрыл глаза. Потом, не открывая глаз, немного неверной походкой он подошел к тяжелой черной портьере и раздвинул ее. Тогда лишь он открыл глаза. На широком цоколе покоилась высеченная из камня голова женщины.

Это не было творение художника, это было создание человека, который в муках, коим нет названия на языке людей, днями и ночами боролся с белым камнем, покуда, казалось, сам камень понял его и сам принял форму женской головки. Камень сжалился, и в нем расцвел портрет молодой женщины, которая была для двух людей их небом — и адом.