Норман Льюис - Вулканы над нами

— Думаю, что выйдут. Как только соберутся вместе.

— До следующего укрытия двести ярдов.

Сколько их доберется живыми?

— Если пулемет, о котором говорил каброн , в порядке, ни один не уцелеет.

— Значит, нам нужно действовать первыми.

— Ваша правда, капитан. Действовать нужно немедленно.

— Что ты думаешь делать?

— Что ж, капитан, нужно пойти и увести их.

— Туда не доберешься. Нас перебьют, как зайцев.

Кальмо поглядел на меня загадочно.

— Вы правы, капитан. С вашего разрешения, я пойду к ним один.

— А потом?

— Я продержу их на месте до темноты, а потом приведу сюда.

Храбрость может стать пагубной страстью.

Мне часто казалось, что очень храбрые люди постоянно ищут повода, чтобы испытать себя, и приносят жертвы опасному самолюбию. Поэтому я отнесся к предложению Кальмо с подозрением. Но что другое мог я предложить?

Голосом, который я не признал бы своим, я сказал:

— Мы пойдем вдвоем.

— Не думаю, что это будет правильно, капитан.

— Почему ты не думаешь, что это будет правильно?

— Не знаю, как объяснить. Нужно показать этим кабронес, что такое выдержка.

Мне будет легче, если я буду один.

На самом деле Кальмо считал, хоть и не высказал этого открыто, что, не будучи вакеро , я не обладаю той отвагой, которая влечет за собой неуязвимость.

— Хорошо, — сказал я. — Иди один. Когда ты доберешься до них, а я знаю, что ты доберешься, — приказываю тебе оставаться в укрытии до темноты. Мы спустимся и заберем вас.

Мы пожали друг другу руки. Я успел полюбить этого человека.

— Разве ты не берешь коня?

— Нет, пойду пешком.

Вот как! Это было дурным знаком. Он хотел уберечь коня, а я знал, что, когда вакеро попадает в опасную переделку, он подставляет под пулю себя, чтобы спасти лошадь. «Если он останется жив, я подарю ему свою шелковую рубашку», — подумал я. Шелковая рубашка единственное, чем можно пленить вакеро .

Выходя на тропу, Кальмо обернулся и помахал рукой.

— Hasta luego [11] До свидания (исп) . , капитан, — крикнул он.

Это звучало более успокоительно. Если бы он считал, что идет на самоубийство, то сказал бы: «Adiós» [12] Прощай (исп.) . . Я приказал солдатам прикрывать его ружейным огнем, но практически это почти ничего не давало — мы знали, что виджилянты скрываются в кустарнике на склонах; точнее позиции их были нам неизвестны. Кальмо не взял с собой ни винтовки, ни пистолета, по моему приказу он нес в руке палку с белым платком. Это было эффектное зрелище. Сопровождаемый бабочками, порхавшими вокруг его головы, Кальмо фланирующим шагом шел по тропе; он то выходил на солнцепек, то шагал в тени, останавливался, осматривался кругом, сбивал головки цветов своей тросточкой, с которой очень скоро свалился белый платок. Иногда он махал нам рукой, и мы махали ему в ответ; некоторые из солдат что-то ему кричали.

Я не мог удержаться и начал считать его шаги, памятуя все время, что сорок бандитов, притаившихся в джунглях на склоне, берут его сейчас на мушку — алкоголики, полупомешанные, курильщики марихуаны, профессиональные убийцы, убивающие просто так, ради удовольствия. А он идет небрежным шагом, человек, наживший множество врагов, представитель ненавистной им власти, которая морила их голодом, мучила в тюрьмах. Ведь это — сражение; если Кальмо убьют, никто никогда не узнает, от чьей пули он пал. Я продолжал отсчитывать шаги Кадрмо, пока он не дошел до конца тропы и не стал спускаться по круче. В поле зрения оставалась только верхняя половина его тела.

А вот он совсем исчез из вида. Мы дружно закричали, и виджилянты ответили нам из джунглей крцком и свистом. Теперь, когда Кальмо благополучно соединился с чиламами, медлить было не к чему. Я уже собрался дать команду «по коням», когда одна из наших лошадей понесла., Ее, должно быть, ужалила змея, и она, оборвав привязь, помчалась галопом вверх по склону и дальше в джунгли. Поднялась беспорядочная стрельба, и, к нашему изумлению, оказалось, что противник гораздо ближе к нам, чем мы думали: часть виджилянтов расположилась у нас на флангах, а некоторые преграждали нам дорогу к ручью. Кто-то из них, вероятно, принял галопирующую лошадь за тапира, которые часто встречаются в этих местах, и стрельнул для потехи. Так или нет, но этот выстрел повлек за собой цепную реакцию; несколько пуль просвистело между скал, где мы лежали; и я должен был отказаться от какого-либо выступления и ждать темноты.

Казалось бы, что, сидя в глубокой лощине, идущей с севера на юг, нелегко установить с точностью время захода солнца. На самом деле это не так. Птицы и звери отмечают конец дня множеством верных сигналов. Например, ровно за час до заката длиннохвостые попугаи, которые никогда не показываются днем, забираются на верхушку дерева и суетятся и чирикают там, словно скворцы. Немного погодя с большой торжественностью пролетают туканы. Только ученым-естествоиспытателям удавалось близко наблюдать этих причудливых птиц днем, следить за их жизнью; но в тропиках, по прошествии получаса после восхода солнца и за полчаса перед закатом, туканы проносятся у вас над самой головой, со свистом рассекая воздух своими гигантскими клювами, четко вырисовывающимися на темнеющем небе. А вслед за тем, когда садящееся солнце подожжет верхушки джунглей, мартышки поднимают свой нервный, истерически-ликующий — вопль. Мартышки очень точны, они не запаздывают даже на две минуты.

Эти знаки уходящего дня (и, должно быть, ещё сотни других, неприметных для белых людей) индейцы, в согласий с их общим взглядом на природу, рассматривают в неотрывной связи с жизнью и судьбой человека. Тени легли на лощину, длиннохвостые попугаи отправились на ночлег, пролетели туканы, и только мартышкам осталось угостить нас своей предзакатной истерикой, когда один из моих вакеро что-то крикнул, и все мы подняли головы.

Чиламы вышли на тропу и двигались гуськом по направлению к нам; их белая одежда светилась в сумерках. С винтовками за спиной они шли один за другим своей быстрой упругой индейской рысцой. Сначала я не заметил Кальмо, потом увидел, как он обгоняет индейцев, чтобы стать во главе колонны. Сомнения не было, задуманная нами операция провалилась. До темноты оставалось еще полчаса, а пока что противник мог вести прицельный огонь с не меньшим успехом, чем в полдень. Но что могло случиться? Кальмо никогда не нарушил бы самовольно приказ. «Я приведу их, когда станет темно», — сказал он мне. И вот он ведет их сейчас, подставляя под пули виджилянтов.

Противнику не приходилось бить наугад по движущейся цели. Нет, каждый человек был отчетливо виден с головы и до пят. Можно было точно рассчитать, где у него бьется сердце под ребрами и где, повыше бровей, расположено вещество головного мозга. А если вы были неискусным стрелком, или нервы у вас начали сдавать из-за неумеренного потребления алкоголя, или вас все еще беспокоил суеверный слух о заколдованных рубахах, что ж, вы могли тогда целить в легко находимый и легко уязвимый центр человеческого тела — в живот. Я только успел скомандовать «к бою», как послышался вопль первой мартышки, словно негромкое пение ребенка на одной ноте, постепенно нарастающее; начинает всегда одна, за ней подхватывают остальные. В ту же минуту чиламы перешли на бег, и виджилянты открыли по ним огонь.