Виктор Делль - Право на жизнь

Покопать тоже пришлось. Я так думаю, если все нами отрытые метры сложить, большой тоннель получиться может. В Восточной Пруссии уже были. Получаем приказ остановиться, приготовиться к обороне. Танки немецкие прорвались, надо было их встретить. Стали копать. Свои машины надо было в землю упрятать. Грунт попался тяжелый — прессованная галька. Все равно что мостовую прокопать. Закопали свой танк, тут приказ: сместиться на полкилометра вправо. Снова копай. Отрыли, новый приказ: продвинуться на километр вперед. А что ты сделаешь. Продвинулись. Успели. Работали, что механизмы какие.

Что еще могу сказать? Прорыв — слово решительное. Каждый раз в огненный ад бросаться приходилось. Бежишь на последнем издыхании по искореженной взрывами земле, одна мысль в голове шевелится: лишь бы машина твоя уцелела. О себе как-то не думалось. Нет, не думалось. По танкам из чего только не били. Пули, снаряды рикошетом шли. В ушах такой вой каждый раз стоял, до сих пор его слышу. Иногда, теперь уже, думаешь, как мы все-таки выживали в эдаком пекле. Гибло нашего брата автоматчика не мало. Но я так думаю, что основа во мне была заложена хорошая. То спасало меня, что я хорошую подготовку в группе лейтенанта Речкина прошел. Речкин серьезно воевал, у него не забалуешься. Гонял нас все равно как в учебном полку. С задания вернемся, тут же учеба начиналась. Тренировались до седьмого пота. А ведь я к нему совсем зеленым пришел».

Антона Стромынского лейтенант Речкин зачислил в свою группу до того, как встретился с ним. Мысленно. Так захотелось ему, чтобы рядом был земляк.

Речкин придерживался правила. Если позволяла обстановка, лейтенант не упускал возможности просматривать личные дела бойцов, прибывающих на пополнение. Среди них встречались спортсмены, возвращались в строй бывшие разведчики. Стромынский не был ни спортсменом, ни разведчиком. Но в его анкете Речкин прочитал название родного города. Истра городок небольшой, всего населения на дивизию едва хватит. Война разметала истринцев по многим фронтам. А тут даже фамилия показалась Речкину знакомой. Знал он каких-то Стромынских, живших неподалеку. То ли на улице Рябкина, то ли на улице Щеголева. Лейтенант тогда только-только из госпиталя вернулся, по пути на фронт заехал в Истру. Постоял на пепелище. Бродил по городу, в котором из конца в конец шли рядами печи от домов на местах пожарищ. В документах у Стромынского говорилось, что был он в оккупации, в городе Истре. Выходило, что он был свидетелем уничтожения гитлеровцами родного города.

Об этом Речкин и заговорил со Стромынским при встрече, решив наперед для себя взять парня к себе. Его не смутило то обстоятельство, что у Стромынского, кроме молодости, не было никаких преимуществ, чтобы служить в разведке. Он и необстрелян был, то есть в боях не участвовал, и подготовку, если судить по датам, прошел весьма поспешную. Речкин, однако, рассудил, что опыт — дело наживное, он сам натаскает парня, главное — с ним рядом постоянно будет находиться земляк, истринец, а это такая связь с порушенным прошлым, которая с лихвой окупит недостающее. Тоска заедала Речкина в ту пору. По отцу, которого расстреляли фашисты, но городу, в котором он жил и был просто мирно счастлив.

Антон Стромынский разговорился не сразу. Но Речкину удалось разговорить парня.

— В октябре, — рассказывал лейтенанту Стромынский, — немцы первый раз сильно бомбили Истру. Мы — пацаны — возле военных крутились. С вечера на полуторке поехали, как обычно, к передовой. Нас шоферы охотно брали с собой, чтобы мы термосы в кузове во время тряски по бездорожью придерживали. Холодно уже было. На мне новое зимнее пальто. Надел я его, чтобы не замерзнуть. В дороге попали под артобстрел. Шофер гнал машину, термосы шарахались из стороны в сторону, я с приятелем по кузову мотался, термосы ловил, не видел, что творилось вокруг. Да и ночь была темная, плохо было видно. Почувствовал, как горячим меня обдало. Но тут мы из-под обстрела выскочили, до места добрались. Я ощупал пальто, оно в каше. Один из термосов осколком пробило. Бойцы говорят: повезло, мол, пацанам, а мне не по себе. Мне родители пальто это зимнее как раз накануне войны купили, а я его в каше извалял. «Будет, — думаю, — выволочка от матери». Ни о чем другом думать не мог. Детей в нашей семье пятеро было, я старший. Отец в первый месяц войны на фронт ушел. Наказывал беречь мать, за младшими присматривать. «Что, — думаю, — теперь матери скажу».

Перед рассветом вернулись в Истру. Спрыгнул я с машины на площади, побежал домой. Бегу, а в небе гудит. Ну, гудит и гудит, я не очень прислушивался. Тогда почти каждую ночь гудело. Над городом пролетали немецкие самолеты Москву бомбить. В то утро немцы прилетели бомбить Истру. Завыли, падая, бомбы. Кругом запылало. Красным, желтым, зеленым светом. Я такого огня в жизни не видал. Из домов стали выскакивать люди. Военные и гражданские. Бежали к землянкам, к щелям, что были нарыты всюду. Крики, плач. Меня какой-то командир в щель затолкал. Я деру от него задал. Мне домой скорее хотелось попасть, я наказ отца вспомнил, чтобы за младшими присматривать. Подбежал к дому, а он приподнялся — и все выше, выше поднимается. В воздухе на бревна рассыпался. В тот же миг меня ударило, я потерял сознание.

Когда немцы город заняли, я у родственников жил. Только отошел от контузии, немцы по домам побежали, стали жителей собирать, чтобы из города выгнать. Так они готовились жечь город. Но мы спрятались, немцы нас не нашли. Я даже видел, как они на велосипедах по улице ездили. Зима, снег, а они на велосипедах. Странно было глядеть на них. Они спокойно ездили, не торопились. Поджигали дома. Подожгут один — и к следующему. Все вокруг загорелось. Горели деревья возле домов. А те, что подальше от домов стояли, плакали. На жару они сначала от мороза отходили, потом на их ветках выступали капли-слезы. Слезы капали с веток, ручьями текли по стволам. Так казалось. А когда от горящих домов ручьи побежали, казалось, что ручьи эти тоже из слез. «Родные погибли?» — спросил тогда Речкин Стромынского. «Да», — сказал Стромынский. «Хочешь в разведку?» — предложил лейтенант. «Мне лишь бы немцев побольше убить», — сказал Стромынский.

Было начало лета, была жара. Они сидели в тени березы на старом, выбеленном дождями бревне. Речкин присматривался к Стромынскому. Сначала ему казалось, что лицо земляка знакомо. Могли они встречаться в Истре. Разница в годах небольшая, пять лет. Стромынский с двадцать четвертого года рождения. В то же время что-то не сходилось. Рядом с Речкиным сидел голубоглазый, худющий боец, почти подросток, у которого но пробился юношеский пушок на щеках. Стрижка «под ноль» добавляла, худобы. Глядя на него, Речкин подумал о том, что Истра сгорела дотла, а значит, могли сгореть и документы, архивы. У этого парня погибла семья. Душу его источили мысли о мести гитлеровцам. Он вполне мог набавить себе годы. Тем более, что воевать он пошел добровольно. «Сколько лет себе набавил?» — спросил Речкин, не сомневаясь в правильности своих выводов. «Два года», — тут же признался Стромынский, не ожидавший такого вопроса. Покраснел, понимая, как глупо попался. Речкин не стал объяснять Стромынскому, что разведка — это не всегда убить немца. Просто он решил держать при себе земляка. Откормить его, подготовить, потом уже испытывать огнем, выдержкой. Полгода гонял Стромынского. Тренировал по всем правилам. Зимой забрал с собой в первый поиск.