Алекс Грин - Всемирный следопыт, 1930 № 12

Один рабочий говорил мне, что если мокрую руку быстро погрузить в расплавленный чугун и так же быстро выдернуть, то не будет даже малейшего ожога. Однако свидетелем такого опыта я не был, лишь слышал подтверждение от других. Возможно, что мгновенно образующийся слой пара предохраняет тело от ожога.

Таяние то усиливалось, то останавливалось, благодаря заморозкам. В середине апреля, взяв расчет, я отправился в Пашийский завод вместе с двумя рабочими. Шел слух, что на лесных заводских рубках можно хорошо заработать, если же дождаться так называемой «скидки дров» в горную речку (за что платилось от пятнадцати до сорока копеек с погонной сажени, при длине полена полтора аршина, то («если не жалеть себя!») можно в три-четыре дня заработать двадцать, тридцать и больше рублей.

Я забыл сказать, что уже ранней весной очень много крестьян отправились с приисков и заводов в свои губернии, на полевые работы. Все они за зиму скопили десятку, а то и двадцать-тридцать рублей денег, хотя таких «богачей» было, конечно, мало; шли они к железной дороге группами, потому что бродяги подстерегали и убивали одиноко идущих.

В Пашийском заводе, вокруг которого расположилось большое село, мои спутники отделились; один встретил землячка и пошел с ним работать на домну, второй спутник, получив в конторе задаток, запьянствовал, а я был послан рубить дрова. Проехав сколько-то километров железной дорогой, я пешком прибыл на берег лесной речки, где стоял деревянный дом — лавка и жилье табельщика с его семьей.

Отдохнув, выпив чаю, я получил топор, двухручную пилу, четыре железных клина, фунт кирпичного чая, три фунта сахара, двадцать фунтов пшеничного и десять черного хлеба; новый жестяной чайник, фаянсовую кружку, напильник для точки пилы и полфунта «легкого» асмоловского табаку; фунт соли и десять фунтов солонины, еще мешок — тащить поклажу. Все это, кроме инструментов, было мне записано в кредит, в счет работы.

Табельщик рассказал, как найти назначенное мне в лесу жилье дровосеков, и, порядочно поплутав, уже к сумеркам я увидел стоящее под тысячелетним кедром (разветвления его сами по себя достигали толщины старых деревьев, а ствол превышал метр в поперечнике) очаровательно глухое бревенчатое жилье с низкой дверью и железной трубой.

Измученный тяжестью поклажи, я толкнул ногой дверь. Она была не заперта. В бревенчатой хижине никого не было, но на столе, поставленном перед железной печкой, в проходе меж узких нар, возле стен, остались следы жизни: недопитая бутылка водки, кружка, хлеб и пачка махорки. Разное тряпье — онучи одежда валялись на одной наре. В углу стояло шомпольное ружье. Как мне об’яснил табельщик, в этой избе живет только один дровосек — Илья, и я решил, что попал куда надо. Действительно, скоро ввалился в избу огромный рыжий мужик, добродушный геркулес с рыжей бородкой, толстыми губами и глазками-щелками. Его звали Ильей, а потому я успокоился. Мы развели огонь, стали варить мясо, пить чай и разговаривать.

На другой день, когда пришел табельщик и отвел мне участок, Илья на деле показал все приемы рубки.

Стояло морозное утро. Оставшийся местами снег, толщиной около четверти метра, покрылся твердым, но ломким настом; ноги мои беспрерывно проваливались, лапти были набиты снегом. Выйдя рано утром, я дрожал. Через час от меня валил пар, и рубаха стала мокрой.

Свалив дерево, я обрубал сучья, отмеривал по стволу метровые расстояния и распиливал ствол на части, начиная с толстого конца. Затем колол эти круглыши, вгоняя с сделанную на конце обрубку топором трещину клинья один за другим, пока круглыш не распадался. Для очень толстых деревьев я вытесывал добавочные составные клинья.

За куб дров завод платил шесть рублей сорок копеек. Только очень опытные дровосеки могли делать полкуба в день, и то в том случае, если попадался хороший участок: сплошь сосновый, толстоствольный и без поросли, очень затрудняющей носку и складыванье дров.

Работа оказалась неимоверно тяжелой, так что я много раз бегал в хижину, — то переобуться, то отдыхать и пить чай. Мои ноги были всегда мокры к вечеру, лапти сушились над печкой.

А гигант Илья, выйдя до рассвета, возвращался в потемках, сделав свои пол-куба как детскую игру. Он еще был в состоянии печь, как он это называл, «пельмени», но на деле просто плоские пироги из пресного теста с сырым мясом. От этих плохо пропеченных пирогов у меня происходило расстройство желудка, но Илья, напившись (именно напившись, как воды) водки, пожирал свою стряпню в огромном количестве и, заблагодушествовав, усердно просил:

— Александра, расскажи сказку!

Илья был моей постоянной аудиторией.

Неграмотный, он очень любил слушать, а я рассказывал, увлекаясь его восхищением. За две недели я передал ему весь мой богатый запас Перро, братьев Гримм, Афанасьева, Андерсена. Когда же запас кончился, я начал варьировать и импровизировать сам, по способу Шехерезады. Стоило посмотреть, как он торопливо понукал:

— Ну, ну… а царь что сказал?

День шел за днем, а работа моя двигалась плохо. Мне попался скверный участок, ель и сосна, но мелкая, а ель, как известно, часто завита внутри штопором, так что раскалывать ее очень хлопотливо. Однако за две недели я нарубил куб и три четверти.

Снег везде сошел. Запахи и сырость весны были тревожны. Дремучий, молчаливый лес окружал меня. Раздавались здесь только отдаленный звук топора Ильи и изредка треск в чаще неизвестного происхождения. Стук упавшей шишки, стук дятла, скачок белки, хвост убегающей лисицы — все это в течение дня как события. Мальчиком я стремился к дикой жизни в лесу, а теперь, еще не понимая разумом, чувствовал, что такая жизнь в сущности мне чужда. Кроме того, у меня не было будущего. Босяк… лесной бродяга… чужой здесь и чужой там.

Речка, бывшая неподалеку, еще не вскрылась, однако сквозь лед начала проступать вода. Я ходил смотреть заготовленные для скидки дрова. По обоим обрывистым берегам, составленные в три-четыре яруса, тянулись на несколько километров высокие поленницы, навезенные сюда еще прошлым летом. Они подступали к самому обрыву. Сброшенные в полую воду, дрова приплывали в заводскую запруду. За ближайший к воде ряд платили десять копеек за прогонную сажень; второй стоил пятнадцать копеек, третий — двадцать пять и четвертый — сорок. Впоследствии, хлынув сюда толпами из окрестных селений, мужики с бабами первый ряд сбрасывали почти мгновенно с помощью рычагов, продвинутых под поленницу, но с другими приходилось труднее, а насколько труднее — расскажу дальше.

Когда сошел весь снег, а лед начал постреливать, в нашу тесную хижину прибрело человек тридцать — мужики, бабы, парни и девушки. Скидка ожидалась со дня на день. Все почти крестьяне приходили семьями.