Александр Беляев - Всемирный следопыт, 1930 № 10-11

Мы дважды ходили в атаку и дважды отступали с потерями.

Позор нависал над нашим знаменем. Нам мерещились глаза Фрунзе. От них переворачивалось и тосковало сердце каждого бойца, а командиры бледнели, встречаясь со взглядом ком фронта.

Был назначен день третьей атаки. Станица должна была быть нашей.

Разведчик Миша Чечевицын, парень отчаянный и изобретательный, вражий кабель полевого телефона соединил с нашим.

Мы подслушали невеселые веста. Вечером, с востока, в станицу должно было притти сильное подкрепление.

Положение наше было обоюдоострым. Итти в атаку днем — значит устлать подступы к станице трупами.

Итти в атаку ночью — допустить прибытие подкрепления.

Трудно установить — в чьей светлой башке возник этот чудесный план.

Впрочем, это не важно. Важно, что план был принят и положен в основу операции.

С величайшим старанием, высунув язык, склонив курчавую голову набок, наш каллиграф и борзописец Кучко с час пыхтел, подделывая почерк штабс-капитана Уткина. На счастье, у нас была перехвачена маленькая записка Уткина. Под уткинский почерк работал Кучко!

И сработал, шельмец! И сработал, озорник! Кажется, покажи мы кучковскую записку самому его благородию господину штабс-капитану, — крякнул бы Уткин, потрогал бы себя за ус и признал записку своею.

Кашевар наш, зловредный на язык, потом неоднократно приставал к Кучко:

— Я бы, Митя, на твоем месте слесарское рукомесло бросил, пошел бы в фальшивомонетчики. Талант в суглинок зарываешь.

Дали Саньке записку, ракету, сухарей, флягу воды и попрощались на всякий случай…

Санька растаял в степи, как махорочный дым. А мы стали чистить винты да писать домой письма.

У некоторых это были последние письма.

Санька идет, сосет палец. Привычка такая была у него. В роте сдерживался — ребята дразнили, а останется один — обязательно палец сосет.

Думы невеселые. Надо пробраться в станицу. А как проберешься?

Еще вечером — туда-сюда, а днем трудно. Дозор!

Километра за четыре от своей части повстречал Санька автомобиль. Черный, лаковый, как огромный жук, автомобиль летел, словно не касаясь земли, по степной дороге, вздымая голубоватую струйку пыли.

Вдруг выстрел!

Автомобиль остановился. Шофер быстро слез и стал возиться над задним колесом. Оказалось — не выстрел, а шина лопнула.

В автомобиле сидело двое. Один молодой, бритый, долговязый, с глазами голубыми и холодными.

Другой — широкоплечий, немного сутулый, с бородкой, с темными выразительными глазами.

Увидел человек с бородкой Саньку — улыбнулся. Светло, тепло, хорошо так улыбнулся. Словно не чужой это, в первый раз встреченный человек, а родной. В роде отца или брата.

И Санька улыбнулся.

— О чем задумался? — спросил человек с бородкой, когда Санька поравнялся с автомобилем.

— Военная тайна, — ответил Санька, бросив, конечно, сосать палец.

Бородач, все еще улыбаясь, посмотрел на бритого. Потом подозвал Саньку.

— А ну-ка, Аника-воин, посвяти нас в военную тайну. Нам можно. Мы из штаба армии. Можем документы показать.

Посмотрел Санька на людей в автомобиле — видит: народ солидный. Возьми и расскажи!

Видит Санька, бородач перестал улыбаться. Наоборот, глаза его подернулись как будто печалью.

— Малыш, — говорит бородач бритому, — совершенный малыш, а воюет, как взрослый. Не один он. Много у нас в армии малышей.

Выслушав Саньку, бородач присоветовал ему обратиться к деду Онуфрию, который жил в землянке неподалеку.

Шину сменили. Автомобиль умчался. Санька пошел к деду Онуфрию. Дед сидел на пороге своей степной хижины и сосал трубку. Увидев Саньку, сплюнул и сказал:

— Вот. Пусть расстреляют, а я из своей норы не уйду. Сурок имеет свою нору. Суслик тоже. А я чем их хуже?

Повидимому, дед продолжал давно начатый разговор.

— Дедусь, как в станицу пробраться? — спросил Санька.

— А чего в нее пробираться! Не вор, чай. Иди прямо по дороге и в станице будешь. Верста отсюда.

— Не, дедусь. Мне не в эту станицу. Это — красная. А мне в ту, где беляки, врангелевцы сидят.

— А пошто тебе туда?

Путаясь и мямля, Санька рассказал выдуманную историю об отце, пропавшем без вести.

Дед посмотрел на Саньку, одетого в военную форму, и сказал сокрушенно:

— Застрелят тебя. Непременно застрелят. Либо те, либо эти. Сними ты это одеяние, тогда дорогу скажу.

— А у меня другого нет.

— Сними, я тебе дам порты да рубаху старые. И ступай. Вон ту балку видишь? Иди той балкой до самой речки, а речка в самую станицу течет. В кустиках там лодчонка есть. Отвяжи и езжай на дне. Может, не заметят. А заметят — чего с тебя взять? Мал ты. Несмышленыш.

Санька переоделся. Рубашка и штаны преобразили его. Он двинулся к балке, дошел до речки. А на речке, в зарослях йвняка, качались душегубки.

Сиреневые сумерки ползут на степь. Тишина. Станица словно вымерла. Это не простая тишина и не простое безлюдие. Штабс-капитан Уткин узнал о третьей решительной атаке. Отряд — наготове. По первому сигналу ливни свинца обрушатся на головы наступающих.

Тут — математика, простая математика. Чудес нет вообще. На войне нет даже иллюзии чудес. Выбритый, причесанный, штабс-капитан Уткин ждет с минуты на минуту рапорта о том, что с востока из-за реки показались части врангелевцев. Это — подкрепление. Конечно, придется открыть огонь, если противник дерзнет перейти черту, намеченную им, Уткиным, черту.　

Но лучше было бы огня не открывать до прихода подкрепления. Тогда Станица стала бы фортом, опорным пунктом. Пожалуй, можно было бы ударить на красных…

Штабс-капитан Уткин спокоен. Дозоры на местах. Пулеметчики, краса и гордость уткинского отряда, бодрствуют.

Зорок и хищен похожий на степного волка пулеметчик Любченко, засевший на плоской крыше. Это он, главным образом он отбил две атаки. У него выгоднейшая позиция. Его можно сбить только из орудий или с аэроплана. Ни артиллерии, ни аэропланов у противника нет.

Сиреневые сумерки ползут на степь, и все еще нет сигнала открывать огонь.

Сигнал — привычен: сполох станичной звонницы.

Тишина. Любченке хочется закурить. Нельзя. Скоро — дело. Вдруг чуткое ухо пулеметчика слышит шорох. Кто-то лезет на крышу. Тихо, как мышь. Осторожно, как ласка.

Врагов тут нет, не может быть. Кто же?

Лицо мальчугана на несколько мгновений показывается над крышей.　

— Записка… от Уткина… Секретная… — шепчет мальчуган.

Любченко берет записку. Ого! Коль Уткин перед делом посылает записку, значит, дело серьезное.