Александр Беляев - Всемирный следопыт, 1930 № 10-11

— А што это у тебя на лбу намалевано? — удивился посадник, глядя на бескозырку стоящего впереди Птухи. — Пры… Пры… тк… тк… — спотыкался на полузнакомых буквах посадник. — Из каких же будешь?

— Из краснофлотских буду! Минер первой статьи! — ответил спокойно Птуха. — Сначала на «Коммунисте» с товарищем Маркиным ходил, потом на «Прыткий» к товарищу Раскольникову Федору Федоровичу перевелся. А теперь по ави-акции пошел, помощник борт-механика.

— Ишь-ты — промолвил ничего не понявший посадник. — А веры-то ты какой? Чать, не нашей, не нашей веры?

— Веры все мы, — кивнул Федор в сторону Раттнера и Косаговского, — самой што ни на есть новой! По-пролетарски говоря, мы большевистской веры!

— Большевистской? — переспросил посадник. — Не слыхали мы о такой. — Вы кто же, поповцы али расстриги?

Косаговский, один понявший суть вопроса посадника, не утерпев, фыркнул. А Птуха даже обиделся.

— От тоже сказал — поповцы! Большевистская вера самая вежливая, на великий палец! Большевик — он и в бога не веруе и царя с буржуями не повожае. Вот яка у нас поведенция!

— И рече безумец в сердце своем: несть бога! — откликнулся елейно прислушивавшийся к разговору поп.

— Брось, батя, контру разводить! — обратился наставительно Птуха к попу — Бога ж нет, то опиюм. Чуешь?

Тут не вытерпел и Раттнер, засмеялся. Но на всякий случай одернул Федора.

— Помолчи ты: небось, не в красном уголке у себя растабарываешь!

— Дьяче, — обернулся посадник к Кологривову, — ума не приложу, што с имя поделать?

— Сам знаешь, отец, какой сговор был! — сказал значительно дьяк.

— Знаю, как же не знать, — вздохнул тяжело посадник. — Потому и мятусь умом. Аль в захабень их отправить?

Дьяк не ответил, задумавшись. Раттнер посмотрел на него пытливо, догадываясь, что дьяк, а не дурашливый посадник здесь главная сила и власть, что от этого дьяка зависит и их участь. Круглая, с высоким лысеющим лбом кромвельская голова Калогривюва говорила о недюжинном, исключительном, может быть, даже уме. Смуглое и сухое лицо, словно выточенное из пожелтевшей от времени слоновой кости, было обрамлено черной, с легкой проседью бородкой. Глаза зеленые— кошачьи, и в них именно кошачье бархатное лукавство.

— А зачем их в захабень прятать? — сказал после долгого молчания дьяк. — Корми, пои, стереги! Накладно будет. Все равно ведь дальше Прорвы не убегут. Зачем тогда и стеречь-то их?

«О какой-то Прорве идет все время разговор?» — удивился Раттнер.

— Так-то так! — покачал с сомнением головой посадник. — А все же боязно! Как говорится: начинаючи дело, о конце размышляй!

— Не страшись ничего, отец наш, — успокаивал его дьяк. — Сам знаешь — не уйти! Ведь крыльев-то у них нет теперь. Припешились [9] Припешить — обрубить крылья. )!

Раттнер вздрогнул: «Что означают слова «нет теперь»? Не может же этот дьяк, второй раз на своем веку (видящий человека «из мира», из мира XX века, знать о существовании аэропланов? Нет, или дьяк оговорился или я ослышался!» — успокоился он.

— Ну как знаешь, дьяче? — поднялся со скамьи посадник. — Тебе моего ума не пытать. Делай по своему разумению, а я пойду.

— Обожди, владыко, — остановил его дьяк. — Вот ты даве раздумывал, какое бы наказание на попа Фому за пьянство наложить. Поставь же к нему на постой мирских, пущай с ними валандается.

— Дельно придумано! — заколыхался в довольном смехе посадник. — Стрельцы, спасены души, — обратился он к тегилейщикам — Грядите, куда вам надобе. Мирские у попа Фомы останутся! Теперя он за них в ответе.

Стрельцы отдали поклон и направились было к воротам кремля, но их остановил неистовый вопль Птухи.

— Эй, эй, бабушкина гвардия, постойте! — кричал Федор и вдруг бросился к посаднику. — Гражданин, как вас там, до вас прибягаю: окажите сочувствие положению. Ваши стрелки эти самые мой ахроматический баян поперли! Мне ж без гармошки зарез! Лучше уж голову снимайте!

Офицер стрельцов, крепко державший под мышкой гармонию, подошел было к посаднику.

— Дозволь, владыко, челом ударить!..

— Да не лезь, скаженый! — рассвирепел окончательно Птуха. — Шо ты свое бородатое начальство путаешь, дурень! От як урежу в ухо за таки деда!

— А ну покаж, что это такое? — потянулся к гармонии посадник. И, вцепившись крепко в лады обеих клавиатур, с силой развел мехи. Гармошка взвизгнула невообразимой какофонией.

— Ой, спасите! — завопил испуганно посадник и отбросил далеко гармошку. — Сатана, нечистый дух! Исчезни, стыда в злосмрадный огнь гееннский, княже бесовский со аггелы свои! — крестился он, трясясь от страха.

Птуха, не обращая внимания ни на что, обтирал любовно вывалявшуюся в грязи гармонию, приговаривая:

— Не вмиешь играть, так нечего ахроматическую вещь бросать! Обождите, я всех вас вывчу!..

Раттнер и Косаговский хохотали неистово, забыв всякую осторожность, забыв о том, что смех их может обидеть посадника. И вдруг Раттнер резко оборвал смех: он ясно увидел, как губы дьяка Колопривова, слегка приподнявшиеся в скупой улыбке, обнажили золотую коронку на одном из коренных зубов…

Когда вышли из кремлевских ворот, Косаговский потряс ошалело головой:

— Ну и ну! Не сон ли это? А если это явь, то не снилось ли мне, что существует двадцатый век с электричеством, радио, радием, авиацией, подводными лодками?

Раттнер, думавший о золотом протезе дьяка Кологривова, не ответил.

Птуха, между тем, не терпевший никакой недоговоренности, начал под’езжать к попу Фоме:

— Какая же, значит, ваша профессия будет, гражданин? Короче говоря, чем занимаетесь?

— Священствую! — ответил поп. — Иерей я халтурный.

— Раз поп, значит, ясно, что халтурный! — согласился Птуха. — Вы, божьи дудки, только и знаете, что халтурить!

«Ничего не понимаю! — развел руками Раттнер. — Каким образом новейшее это слово пробралось сюда, в тайгу, в поселения, отрезанные от всего остального мира?»

— Что значит — халтура? — обратился он к попу.

— Что, халтура? Плата за богослужение. Я по тайге езжу, по охотницким становищам, по стрелецким острожкам и там требы совершаю: крещу, венчаю, отпеваю, а за то халтуру [10] Старинное греческое слово. ) получаю. Ино раз аж до самой Прорвы дохожу.

— А что такое Прорва? — спросил быстро Раттнер..

Пш покосился на него подозрительно и ответил нехотя:

— Прорва, она и есть Прорва!

Раттнер понял, что поп боится сказать больше, и не настаивал на ответе.

— Ну, а за что пороли-то тебя? — продолжал свою анкету Птуха. — За пьянку?

— Ох, во грехах роди мя мати моя! — вздохнул сокрушенно поп. — Зане в кабаках пью и в зернь играю!

— Неужели только за это? — удивлялся Птуха. — Небось, колокол пропил?