Борис Тагеев - Всемирный следопыт, 1930 № 07

Планер погрузили на авто и тихим ходом двинулись к лагерю планеристов.

Если бы осеннее крымское небо, вскосматившись седыми тучами, ударило новым тропическим ливнем, снова сорвало бы мосты и унесло в море коров, не удивился бы так овечье-винно-кукурузный Коктебель, как удивился он Христиной хитрости.

Из хаты в хату, из виноградника в виноградник, из садика в садик ползла диковинная весть:

— Христина машина цела!

— Христя будет летать!

— Христя обманул небо!

Василь, дед Христа, заболел или притворился больным. Он лежал в хате и стонал. Он привык уже, что его имя произносилось с уважением, словно над седой головой его радужными бликами горел пророческий нимб. Он тысячу раз рассказывал Коктебелю легенду о раз’яренном небе и гибели чортовой машины Христа — и вот…

— Христя, Христя! Ты не жалеешь дедуси и еще раз не жалеешь дедуси… — стонал Василь.

Но Христа не было поблизости. Христя был в лагере планеристов. Да и одного ли Христа не было в эти дни в Коктебеле? Весь молодой, смуглощекий, черноволосый и кареглазый Коктебель был в лагере планеристов, ожидая, когда Христя полетит. Даже рыжий Николка терся около лагеря. Он еще надеялся, что этот мошенник Христя сломит себе шею. Коктебельцы допытывались, как спас Христя машину и где хранил ее, но упрямый болгарин отвечал насмешливо:

— Спросите Николку. Он за мной следил.

В разговорах, в толках, в пересудах, в волнении, в смене желтых дней и синих ночей настал срок планерных состязаний. В лагере планеристов выросла красная трибуна, увитая зеленью, с высоким шестом.

Автобусы привозили ежечасно новых и новых гостей — из Феодосии, Алушты, Судака, Старого Крыма. Были и далекие гости — из шумно-кипучей Москвы и гранитного и чугунного Ленинграда. В день открытия состязаний, под тысячеголосое «ура» ожившей степи, под медные гимны двух оркестров, под салют десятка винтовок опустились две алюминиевых птицы, два самолета из Севастополя.

На трибуне появился человек с широкой грудью, украшенной орденами Красного Знамени. Он что-то прокричал свежо и молодо. Тысячная толпа не слышала его слов, но все поняли, что состязания открыты. Снова хлопнули выстрелы салюта, взревели мажорными мелодиями медные глотки оркестров — и красный флажок, как пурпурное пламя, поднялся на шест и лизнул горячим языком холодное осеннее небо.

Потом, как обычно на трибуну, всходили широкогрудые люди и говорили приветственные речи орлиной породе завоевателей воздуха. Голоса были звонкие и чистые, но слышали приветствия только зрители у трибуны, и до пестрой тысячной толпы, пришедшей за десятки километров из аулов, деревень, виноградников и поселков, долетали лишь медные голоса труб.

Толпа, как зачарованная, смотрела на машины. Общий старт планеров представлял величественную картину. На желтой поляне, под густо синим небом выстроились в ряд тридцать одна птица с распростертыми крыльями. Оперение их разнообразно — серебряное, серебристосерое, пепельнобелое. И только в самом конце вереницы, рядом с серебряным бипланом «Буревестником» скромно стоял угольночерный «Карадаг» Христа Иванникова.

Техническая комиссия последний раз осматривала ватагу планеров. Около «Карадага» комиссия задержалась, и сердцу Христа стало тесно в клетке из ребер.

Осмотр кончен. Планеристы тесной толпой двинулись к вершине горы. Туда же перенесли легкий серебряный биплан «Эврика». Этот счастливый искусственный орел открывал старт. Ему удивлялись. О нем говорили. Ему завидовали. Не дождавшись взлета «Эврики», корреспондент «Вечерней Москвы» помчался на велосипеде в Коктебель на телеграф. У него репортерское рекордсменство — первым послать телеграмму о начале состязаний…

Через двадцать две минуты репортер мчится назад. Текст телеграммы ползет по проводам Коктебель — Феодосия — Джанкой на Харьков и Москву. В телеграмме ликующая строчка:

«Эврика» гордо зареял в воздухе. Состязания начались!»

Приехал обратно расторопный репортер и увидал, что «Эврика» на боку. Планер не поднялся. Неожиданным порывом бокового ветра у него сломало шасси. Маленькая авария, обычная на состязаниях, не омрачает праздника, но омрачает репортера. Он снова садится на велосипед и снова мчится в Коктебель: авось, удастся задержать телеграмму в Феодосии.

Вместо выбывшего из строя биплана на вершине — крепыш «Илья-Муромец». К аппарату прикрепляется буксирный канат. Люди взялись за канат и ждут сигнала. На пилотское место взбирается летчик. Он улыбается. Его улыбка светла. Блестят зубы как пена. Веселое племя — летчики!

Ветер свистит. Солнце светит. Тысячная толпа замерла. Краснознаменец машет флажком. Сигнал дан. Люди, держащие буксирный канат, как беговые лошади устремляются вперед. Ветер свистит им в лицо, колышет их волосы. Они бегут как можно быстрее. Хронометрист, энтузиаст секунды, застыл. Всего несколько шагов катится по земле «Илья-Муромец». Встречный ветер дает ему упругую силу. Крылья встречают поддержку и — ах! — «Илья-Муромец» уже покинул землю: в счастливую секунду, отмеченную хронометристом, он рванулся орлиной грудью в воздушные сферы. Как морской прибой, отдаленно, заглушенно гремят оркестры, ревет от восторга тысячеголовая степная аудитория.

Хронометрист сверяет с сердцем работу чуткого своего механизма:

— Четыре секунды, шесть секунд, минута и три секунды, две минуты, три минуты восемь секунд…

Белокрылый, как чайка, «Илья-Муромец» плавно садится через четыре минуты и восемь секунд.

— Ура! Победа! — кричат летчики. Медные ревы оркестров тонут» в криках толпы.

— В тысяча девятьсот двадцать третьем году первый полет дал только сорок девять секунд — говорит краснознаменец.

Потом начинается бурный штурм воздушных высей. Планер «Максим Горький», выступивший после «Ильи Муромца», описал большую подкову, продержавшись в воздухе две минуты три секунды. Моноплан «Фрунзе» под могучее «ура» сделал в воздухе великолепную восьмерку, продержавшись пять минут одну секунду. При спуске он повредил шасси и выбыл из строя.

Христя бледен. Глаза его горят лихорадочным блеском. Он ловит и запоминает малейшее движение пилотов.

Там, в тысячной толпе, стоит пол-Коктебеля. Виноградари, пастухи и хлебопашцы готовы гордиться им, Христей, попавшим в число людей, летающих по воздуху, но они заклеймят его черным позором, втопчут в грязь, заплюют, если его постигнет неудача. Седоволосый дед-пророк стоит в толпе, готовый проклясть внука-богоотступника, который осмелился раз’ярить небо…

Ой, Христя, Христя, что-то будет с тобой в воздухе? Ветер свистит по-разбойничьи, и хрупок кузов твоего «Карадага»…

Со следующим планером случилась авария. Маленький бипланчик «Пчелка» поднялся удачно. После четырех минут полета внезапный порыв ветра с моря перевернул «Пчелку», и планер ринулся на стенную желтую грудь, придавив пилота. Автомобиль с врачом, фельдшером и полевой аптечкой рванулся к катастрофе. Оркестры молчали. Молчала толпа. Молчала степь. Только непокорный предательский ветер иезуитски свистел над упавшей гордой пепельносеребряной птицей.