Глеб Голубев - Шлиссельбургская нелепа

«Но полковник, ничего на то не сказав, прошел мимо, а меня повели под арест». (Из показаний Мировича.)

Командир пунктуальный и аккуратный, Римский-Корсаков «по восстановлению полной тишины» приказал выстроиться всем солдатам — и караульной команды и гарнизонной — и произвести перекличку. О результатах ее тут же составили протокол. В нем деловито подвели итоги:

«И хотя в караульной под предводительством Мировича команде действительно 38 человек точно действующих, а гарнизонной команды всех чинов 16 человек было и всеми оными с обеих сторон во время того мятежа выпалено было патронов с пулями 124, но со всем тем ни одного человека раненого, а меньше еще убитого, ни в которой команде не имелось, что не иному приписать можно, как по части тогда чрезвычайно велико состоящему туману, по части ж, что фронтовая команда на высоком, гарнизонная же в низком и несколько покрытом месте состояли, а еще в ночной поре, когда люди, от сна вставши, по большей части может не вовсе в настоящую память вошли»…

Итак, все обошлось благополучно, без потерь, если не считать одного убитого, о котором в протоколе даже не упоминали.

Из письма Панина коменданту Бередникову от 6 июля 1764 года:

«Репорт ваш от вчерашнего числа я сегодня перед полуднем получил исправно. Учиненное злодейство и измена на карауле в крепости вашей находившегося Смоленского полку поручика Мировича (в спешке повысил его в чине. — Г. Г. ) я с таким же удивлением в нем увидел, с каким совершенным удовольствием тут же нахожу вашего высокоблагородия и господ капитана Власьева и поручика Чекина оказанную присяжную верность к своей всемилостивейшей самодержице и к любезному отечеству, за что я первою должностью поставляю высочайше мне вверенной по особливой комиссии над вами команды, вас наивернейшим образом обнадежить высокомонаршею ея императорского величества милостью и награждением…»

Отдав необходимые распоряжения насчет содержания Мировича и арестованных солдат его команды под строжайшей охраной; Панин, уже подписав письмо, спохватился и сделал приписку:

«P. S. Мертвое тело безумного арестанта, по поводу которого произошло возмущение, имеете вы сего же числа в ночь с городским священником в крепости вашей предать земле, в церкви или в каком другом месте, где б не было солнечного зноя и теплоты. Нести же его в самой тишине нескольким из тех солдат, которые были у него в карауле».

Приказ Панина выполнили без промедления. Принца похоронили тихо и незаметно.

«На нем положено: штаны суконные красные одни, рубаха, шлафрок голубой и с камзолом, колпак, чулки черные шелковые, башмаки с пряжками, простыня одна…» (Из рапорта Власьева и Чекина Панину.)

Прочие же вещи, оставшиеся от покойного; аккуратно переписали и сдали на склад: штаны суконные кофейного цвету, зеркало, платков бумажных носовых десять, салфеток восемь — и прочая чепуха.

— Шлиссельбургская нелепа, — узнав о случившемся и покачав головой, брезгливо сказала императрица и, неистово перекрестившись, тут же села писать письмо Панину:

«Никита Иванович! Я с великим удивлением читала наши рапорты и все дивы, происшедшие в Шлиссельбурге: руководствие Божие чудное и неиспытанное есть! Я к вашим весьма хорошим распоряжениям инаго прибавить не могу, как только что теперь надлежит следствие над винными производить без огласки и без всякой скрытности (понеже само собой оное дело не может остаться секретно, более двухсот человек [2] Воистину, у страха глаза велики. Конечно, Екатерина преувеличивает. Позднее, в письме госпоже Жоффрэн, она уменьшит эту цифру вдвое. Различные цифры будут, как мы увидим, называться даже в официальных документах. Самой правильной, видимо, следует считать цифру по числу наказанных по приговору вместе с Мировичем: три капрала и пятьдесят два солдата. имея в нем участие); и того ради велела заготовить указ к генерал-поручику той дивизии, Веймарну, дабы он следствие произвел, который вы ему отдадите, он же человек умный и далее не пойдет, как ему повелено будет… Вы ему сообщите те бумаги, которые для его известия надобны, а прочие у себя храните до моего прибытия».

Тоже какие неосторожные выражения. Волнуется, некогда их выбирать. Впрочем, они ведь были уверены, что их секретные архивы так и останутся такими навсегда…

Немедленно был послан в Шлиссельбург подполковник Кошкин. Ему поручили отобрать все бумаги, которые окажутся у Мировича, а также все приказы и инструкции, каковые получали в разное время Власьев и Чекин, все до единой бумажки. Запечатать их и доставить Панину лично, в собственные руки.

Кошкин еще не успел вернуться, а императрица шлет 10 июля Панину длинное письмо со всякими распоряжениями, от сильного волнения перемежая исковерканные порой весьма забавно русские слова, как у нее бывало, французскими: «Никита Иванович! Не могу я довольно вас благодарить за разумные и усердные ко мне и Отечеству меры, которые вы приняли по шлиссельбургской истории. У меня сердце щемит, когда я думаю об этом деле, и много-много благодарю вас за меры, которые вы приняли… Провидение дало мне ясный знак своей милости, давши такой оборот этому предприятию…»

Панин и Теплов могут радоваться: матушке-императрице угодили. На время поездки Екатерины следить за порядком в столице было поручено троим: Панину, генерал-прокурору князю Вяземскому и старому сенатору Неплюеву, сподвижнику еще Петра I. Старик Неплюев решил было сам начать следствие, но его тут же одернули. Екатерина написала ему, что этим будет заниматься генерал Веймарн, а у них троих задача иная: «Буде уже в городе слухи точные о том появятся, то смотреть только, чтобы они не имели никакого вредного последствия и тишина пребывала ненарушимо…»

Панину она написала: «Я ныне более спешю, как прежде, возвратиться в Питербурх, дабы сие дело скоряе окончать и тем далних дуратских разглашений пресечь…»

Очень, явно, ее беспокоит: что же станут говорить?..

Помощником себе генерал Веймарн избрал письмоводителя Самарина. С него взяли подписку хранить все, о чем услышит, в строжайшем секрете — под угрозой «жесточайшего истязания и самой смертной казни».

Первый допрос продолжался двенадцать часов — всю ночь до утра. Веймарн, естественно, начал с выяснения того, что побудило Мировича попытаться освободить секретного узника.

Мы уже знаем, какие мелочные, смехотворные причины назвал Мирович. Он, дескать, был смертельно обижен тем, что его, видите ли, не приглашают в оперу одновременно с императрицей! И из-за этого все и затеял!

Издевается он, что ли? Или просто не удалось придумать более веских мотивов — даже общими усилиями с теми, кто втянул его в эту историю?