Array Журнал «Искатель» - Искатель, 1961 №1

Все это произойдет на шестисоткилометровой трассе заозерского полигона, хорошо знакомого Андрею. На горизонтальном отрезке полета на высоте ста километров Андрей должен произвести выравнивание примерно в семь-восемь минут. По окончании операции надо вернуть МАК в плотные слои атмосферы и совершить посадку на скорости почти в четыреста километров в час. При воспоминании о посадке Андрей приостановился. На любом самолете посадка — самое трудное для летчика, а на МАКе… Ошибка глазомера в несколько метров, ручка, взятая на себя с опозданием в сотую долю секунды, — и вместо Андрея встречающие увидят только облако пыли, взметенной словно разрывом снаряда. Потом будут гадать, кто виноват — конструкторы, инженеры-эксплуатационники, врачи или сам пилот?

Пилот?! Просто смешно, как плохо Андрей разбирается в «устройстве» собственного тела, — а вот МАКа он знает как свои пять пальцев! Тупорылый, со скошенным лбом, МАК некрасив. Едва намеченные, словно недоразвитые, отростки крыльев не внушают доверия. Трудно представить, что на этих тонких как бритва плавниках на краю плотных слоев атмосферы может держаться самолет. Глаз летчика, десятилетиями воспитывавшийся на плавных формах, с неудовольствием задерживается на всем угловатом, что торчит из корпуса МАКа. Крылья, хвостовое оперение — все кажется повернутым задом наперед.

Обрубленные консоли плоскостей возбуждают сомнение в естественности конструкции, смахивающей на человека со ступнями, повернутыми пальцами назад. Летчик не сразу свыкается с тем, что аэродинамика гиперзвукового полета за пределами плотной атмосферы опрокинула традиционные представления об устойчивости и управляемости. Угловатый подфюзеляжный киль окончательно лишает машину привычной стройности. Куцые стальные лыжи, не подобранные внутрь фюзеляжа, торчат, как хвост доисторического ящера.

То, что творится в металлическом нутре машины, так же непривычно для летчика дозвуковых и даже звуковых скоростей. Температура встала на пути самолета. На смену «звуковому барьеру» пришел «барьер аэродинамического нагрева». Момент возвращения самолета в плотную атмосферу все еще остается самым опасным.

Как ни была теперь отработана техника ракетоплана и методика его вождения, почти каждый вылет открывал что-нибудь новое в поведении машины и человека в ней. Перед каждым полетом об этом поневоле думалось как о чем-то, с чем нужно справиться, что нужно преодолеть. Андрей был человеком. Его психика оставалась психикой существа, не приспособленного природой к перенесению такого рода ощущении, существа, вынужденного искусственно воспитывать в себе выносливость, необходимую для гиперзвуковой авиации.

Андрей всегда относился к самолету с уважением. Это было уважение к норовистому коню — опасному, но благородному. Впрочем, иногда примешивалось и отчетливое ощущение неприязни. Оно рождалось из хмурой затаенности МАКа. Эго случалось тогда, когда Андрей чувствовал себя не в своей тарелке — был раздражен, устал или попросту не выспался. Если в такие дни предстоял полет, Андрей не раз думал, что он не должен позволить неприязни перерасти в отвращение. Потому что за отвращением, как за тонкой завесой, готовой вот-вот прорваться, очень часто таилась отвратительная рожа страха. Почувствовав страх, Андрей мог потерять себя. А потерять себя на секунду значило потерять власть над машиной навсегда.

Когда же небо отражалось в толстых стеклах фонаря, они становились голубыми. И тогда казалось, что МАК, мрачное чудовище, выкрашенное с головы до пят в черную краску, смеется. Одними голубыми глазами, а все-таки смеется. Ну, а с веселым чудовищем можно и сговориться…

МАК подняли из подземного ангара, и он стоял на стартовой платформе. Андрей спросил инженера:

— Как?

Тот молча кивнул головой — мол, все в порядке. Андрей положил ладонь на крыло. Постоял минуту, с удовольствием ощущая спокойный холод металла. Мысль, что сегодня предстоит нечто особенное, исчезла: полет будет таким, как всегда. Об этом говорило стальное спокойствие МАКа. Машина заражала своим спокойствием человека.

…МАК вонзался в пространство, словно его засасывал абсолютный вакуум. Белая стрелка высотомера поспешно отсчитывала сотни метров. Вслед ей уверенно, деление за делением, двигалась красная стрелка тысяч.

Как ни старались конструкторы, им не удалось погасить действие пороховых ускорителей на пилота. Тело Андрея испытывало страшную перегрузку. С огромной силой давило оно на сиденье. А сердце — несчастное человеческое сердце! — било по диафрагме, как тяжкий молот. Но постепенно угнетающее ощущение безмерной тяжести собственного тела стало проходить.

Когда ракетоплан достиг высоты 100 километров, Андрею с Земли указали направление на цель. Андрей включил реактивные насадки и вывел ракетоплан на курс. Через полторы минуты загорелась лампочка бортового «искателя», отмечая приближение к урановому заряду первой условной «бомбы», Андрей переключил управление на автомат и почти машинально обежал взглядом приборы.

Приборов на доске было меньше, чем в самом скоростном самолете дозвуковой и даже звуковой эры: электроника позволила снять с летчика заботу о многом; многое было автоматизировано — показания десятка приборов суммировались и сводились к одному сигналу. Но решающее значение сигнала при данных скоростях было таково, что невнимание к нему, опоздание реакции пилота на десятую, а может статься, и на сотую долю секунды, могло привести к катастрофе. Никакая автоматика не в состоянии подменить волю и мысль человека.

Одновременно Андрей следит и за состоянием системы, питающей воздухом пилотскую кабину, скафандр, высотный костюм, присматривает за работой системы охлаждения.

Андрей с удовольствием отмечает благополучие во всем «организме» МАКа. Теперь можно ненадолго вернуться к толстому стеклу фонаря. Чернота стоит вокруг самолета плотной стеной. Ничего, кроме ужасающей черноты и светящихся в бесконечной дали звезд. Самолет врезается в черноту, как в нечто последнее. Только когда Андрей поворачивает голову направо, насколько позволяет шлем, он видит над изогнутым краем земного шара плавающий в черноте огненно-голубой, словно готовый вот-вот расплавиться, диск солнца. На него можно смотреть, лишь надвинув на шлем скафандра защитный козырек.

В тишине шлема почти не слышны двигатели. Их рев срывается с сопел и остается позади, не в силах догнать самолет, несущийся в несколько раз быстрее звука. Но воображение Андрея восстанавливает картину работы двигателей по легкой вибрации всей конструкции. Почти невероятно, но все — жужжание генератора КЧК, вой турбин и даже рев сопел, — все покрывается шумом дыхания Андрея, резонирующего в шлеме.