Вольфганг Шрайер - Миссия доктора Гундлаха

Но вот Бим наконец-то ввязывается в дискуссию и, увы, делает это очень профессионально. Его доводы гораздо продуманнее, чем тогда в Лиссабоне. И хитрее. Вот, например, Билл пытается оправдать нарушение прав человека в Сальвадоре, с невинным видом называя пытки «продолжением иберийских традиций».

Нет, каков подлец! Перед глазами Гундлаха плывут круги, ему словно длинную иглу под лопатку воткнули. Но он все же говорит:

— Вы называете «иберийской традицией» то, к чему, по свидетельству сенатской комиссии США, американская армия тысячи раз прибегала во Вьетнаме? Нам эта ваша формулировка представляется оскорбительной.

Бим пространно поясняет свою мысль. И опять-таки аргументированно. Все чаще приходится отбиваться ему, Гундлаху. Он отодвинул в сторону пачку открыток с выписками и резко возражает Биму. Но сразу опровергнуть его не удается. Бима усердно поддерживает пришедший вместе с ним напарник. Он начинает говорить о скрытой подрывной деятельности Москвы, об Эфиопии, Анголе, Афганистане, обвиняет Кубу в «прямом вмешательстве во внутренние дела Никарагуа и Сальвадора». Куба-де поставляет в эти страны оружие.

— Если Кастро опять попытается выступить в роли проводника идей Москвы, моей стране придется реагировать на это.

— И что же вы намерены предпринять? Блокировать Кубу? Или высадить там сразу десант?

— Ни один разумный человек о подобных мерах не помышляет.

— Это верно в том смысле, что те, кто об этом помышляет, неразумны. И в Сальвадоре у вас не разум взял верх, раз вы вооружаете хунту.

— Нам брошен вызов, мы пытаемся остановить коммунистическую экспансию.

А вот это звучит уже неубедительно. Тезис набил оскомину. Публика протестует, но силы вдруг оставляют Гундлаха. Его знобит, руки будто окоченели, он ощущает это с такой же остротой, как боль в затылке. Сражаться приходится в одиночку. Глэдис трудно уследить за ходом спора — Драйшиллинг переводит ей с пятого на десятое. Не успевает без привычки... Подобно всем опытным полемистам, Гундлах умело уклоняется от главной темы, когда видит, что противник раскрылся и можно нанести удар в незащищенное место. Он сам не может вспомнить потом, по какому поводу он вдруг обрушился на политическую линию Соединенных Штатов в целом, называл ее безрассудной и взрывоопасной.

— Вы стремитесь добиться, чтобы русские убрали свои ракеты, которые могут достичь только Европы, и вовсе не собираетесь демонтировать собственные, установленные там. Это и слепому видно,— говорит он, утирая залитое потом лицо.

— Мы говорим об оружии для Сальвадора! — кричит Бим.

— А я хочу перейти от разговора об оружии для маленьких стран к оружию больших! В арсеналах находятся ныне тысячи единиц тактического и стратегического ядерного оружия с невообразимой для сознания нормального человека разрушительной силой в миллион бомб, сброшенных на Хиросиму.

Никто и ничто не в силах удержаь его, он отбрасывает в сторону возражения, даже самые острые, он вбивает их обратно в глотку им обоим.

— Ваша ракета,— восклицает он, словно речь идет о личной собственности Бима,— это оружие нового типа, сверхоружие, как вы сами пишете в вашем журнале. Вы пишете еще, что это оружие не оставит противнику никаких шансов на ответный удар. «Победа возможна», утверждаете вы.

— Не мы, а журнал «Форейн полиси».

— Влиятельнейшие люди вашей страны всерьез полагают, что атомную войну можно выиграть. И следующий ваш шаг запрограммирован заранее: превратить страны Западной Европы в полигон и стартовую площадку для своих ракет!

Ответа он не разобрал, голова раскалывается от боли. Игла под лопаткой продолжает ввинчиваться. Гундлах заканчивает:

— Кто считает атомную войну допустимой, тот безумен, общественно опасен, и место ему — в больнице для умалишенных, господа! Лишь когда мы все поймем, что гонка вооружений представляет собой риск в тысячу раз больший, нежели разоружение, у нас появится надежда. Ваш журнал понесет убытки, если боссы военной промышленности перестанут щедро оплачивать рекламные развороты, мистер Бим? Мы понимаем ваше волнение. Но миллион марок, девятьсот миллиардов швейцарских франков, ежегодных затрат на вооружение во всем мире, где целые страны испытывают самый настоящий голод, перед лицом энергетического кризиса, грозных экономических и экологических проблем, перед лицом общечеловеческих проблем — это волнует нас больше. Это самая мрачная трагедия, полнейший абсурд нашего века!

Публика поддерживает его, она даже неистовствует, кто-то подбегает к столу президиума, хватает микрофон:

— Способен ли кто-нибудь из нас представить, что опасность может еще возрасти? И тем не менее это так! На вооружение тратят в двадцать два раза больше, чем «третий мир» получает в виде экономической помощи!

Бил стучит кулаком по столу:

— Это некорректно! Вы не имеете права обвинять за это нас!

— Когда речь идет о вопросах жизни или смерти,— наносит очередной удар Гундлах,— требовать корректности по отношению лично к себе просто неуместно!

В зале поднимается шум. Гундлах теряет почти всякую способность воспринимать что-либо еще. Он чувствует себя на редкость скверно. Заключительная речь Драйшиллинга тоже еле доходит до него. Голос профессора доносится как бы издалека, Гундлах улавливает только главное:

— Проявим же нашу солидарность с народом Сальвадора, который борется во имя своего будущего! — призывает присутствующих профессор Драйшиллинг.— Только так мы подтвердим свою добрую волю!

Бим и его напарник покинули зал. Все, конец. Гундлах, весь дрожа, глубоко вдыхает воздух — он выстоял! С этими двумя он справился. Его обступают фотокорреспонденты, значит, эхо в прессе завтра будет!

К нему подходит Драйшиллинг.

— Вы задели за живое всех! Никто ничего подобного не ожидал. Подумать только!.. Энергии у вас на целую атомную электростанцию хватит!

— Да, но временами реактор выходит из-под контроля. Мне искренне жаль, профессор!

Глэдис пристально смотрит на Гундлаха и тихо говорит:

— Спасибо.

Профессор подвозит Глэдис и Гундлаха к отелю, где на прощанье пожимает им руки. Гундлах чувствует себя опустошенным, он идет рядом с Глэдис, не в состоянии ни о чем думать, отвечает ей односложно. Все кажется ему каким-то нереальным. Вместе с ключом портье протягивает ему большой конверт с журналом, скорее всего рекламным. Ему сейчас не до чтения. Заказывает в номер виски со льдом — самое время взбодриться.

— И два стакана,— произносит по-французски Глэдис.

Ага, она встревожилась, думает, что ему совсем худо.

Приходит официант, приносит треугольную бутылку шотландского виски «Грэнт Ройял». Когда наливаешь его в стакан, он обволакивает кубики льда как янтарь. Глэдис поднимает тост за его победу. Но никакого торжества он не испытывает. Лишь страшную усталость. Она храбрится, пьет с ним наравне. Почему? Непонятно... Он не в состоянии больше ни о чем думать, чувствует себя вконец разбитым.