Валентина Журавлева - Янтарная комната

Борщенко впился взглядом в знакомую монограмму «ЕА», выжженную на крышке, и дату «8 мая 1941 года». Он осторожно закрыл портсигар и вернул Смурову.

— Я не курю, товарищ Смуров.

Потом встал, прошел к ящику, на котором сидел Гуров, и стал за его спиной.

Смуров внимательно посмотрел в лицо Борщенко, перевел глаза на портсигар, который продолжал держать, и, разглядывая монограмму, спросил:

— Что это за монограмма на твоем портсигаре, Гуров?

— А это инициалы моего старого друга, который преподнес мне когда-то этот скромный подарок. Он дорог мне как память…

— Интересно. Поглядите, товарищи…

Портсигар пошел по рукам. А Смуров, как бы продолжая прерванный ранее разговор, спросил:

— А что ты, Гуров, скажешь об отряде?

— Я присоединяюсь к словам товарища Ракитина.

— А как фамилия товарища, подарившего тебе портсигар? — неожиданно, в упор спросил Смуров.

— Фамилия? — забеспокоился вдруг Гуров. — Фамилия Ефремов… Андрей Ефремов… Андрей Петрович Ефремов…

— Когда он подарил тебе портсигар? Отвечай быстро! Ну!

— Перед войной.

— Где?

— В Одессе. Да что ты, товарищ Смуров, так меня, словно допрашиваешь?..

— В Киеве был?

— Нет, не был.

— Врешь! Ты был там вместе с другими власовцами!

Гуров побледнел, но продолжал держаться:

— Я протестую!..

— Тебе подарил этот портсигар твой земляк Шакун, с которым ты в Киеве расстреливал наших людей! — с ненавистью сказал Смуров и встал.

Вскочил и Гуров. Он рванулся к выходу, но был брошен на ящик обратно, придавленный рукой Борщенко.

— Выкладывай, Гуров, начистоту, кто ты и кого уже успел предать! — предложил Смуров.

Неожиданным прыжком Гуров попытался снова вырваться к двери, но снова был придавлен к ящику с такой силой, что затрещали доски. Тогда он сунул руку в карман. С обеих сторон его схватили Глебов и Анисимов.

— Обыщите его! — приказал Смуров.

Борщенко быстро вывернул карманы Гурова и вытащил оттуда пистолет и какие-то документы и бумаги. Все это он положил на бочку, перед Смуровым. Тот просмотрел документы, развернул большой лист бумаги и начал молча читать.

Лицо Гурова побелело.

— Вот, товарищи, смотрите, — медленно начал Смуров. — Донос в гестапо о наших планах, со списком руководящего центра и актива. — Смуров передал бумагу Митрофанову, и она пошла по рукам.

— Так, — продолжал Смуров. — Значит, ты уже трижды информировал о нас своего «земляка». Информировал предварительно, устно. А теперь приготовил рапорт, по всей форме, для высшего начальства. Сейчас мы будем судить тебя нашим революционным судом!.. Будешь отвечать на вопросы?..

Гуров молчал, стиснув зубы.

— Товарищи! Вещественные, неопровержимые доказательства предательской деятельности власовца Гурова — Пенкина перед вами, и они неопровержимы. Будут ли вопросы к подсудимому?

— Что же тут спрашивать? — сказал Виндушка. — Оружие и документы дают ответы на все вопросы. А рассказывать о своей провокаторской, изменнической деятельности он не хочет.

Гуров молчал, злобно сверкая глазами.

— Немедленно казнить предателя! — предложил Медведев.

— Немедленная казнь! — сказал Митрофанов.

— Немедленная казнь! — повторил Будревич.

— Вы не посмеете меня тронуть! — крикнул Гуров. — Меня будет искать гестапо, и вас всех заберут. Отпустите меня немедленно, и я больше о вас ничего не скажу.

— Нет, грязная тварь! Ты живешь последние минуты! — неумолимым голосом сказал Смуров. — Будут ли другие предложения?

Лица членов комитета были суровы и беспощадны.

… На следующее утро труп Гурова был обнаружен у подножия скалы, на узком повороте дороги. В его карманах нашли пистолет и пропуск гестапо на выход из лагеря.

Погоревал о Гурове один Шакун. Вечером, укладываясь спать, он рассказал Борщенко о потере «земляка» и попросил:

— Ты, Павел, уступи мне одного из своих. А то у меня нет сейчас подходящего человека. Помоги.

— Ладно, Федор, — великодушно согласился Борщенко. — Одного тебе, так и быть, отдам. Пользуйся…

Через несколько дней Борщенко свел Шакуна с человеком, выделенным для этой цели Смуровым. Комитет получил новую возможность использовать Шакуна для дезинформации врага.

Шли дни. Они складывались в недели, а с ними продолжалась и жизнь на острове — явная и скрытая. Явная — это издевательство над человеческим достоинством заключенных, расстрелы, каторжный труд до полного истощения сил… Скрытая — все нарастающая подготовка заключенных к восстанию и побегу.

… Хмурым и холодным днем, под свист пронзительного ветра, перемешанного с острым сухим снегом, хлеставшим в окна, — за столом казармы охранников в Центре разразилась ссора. Играли в кости. И широкоплечий, низкорослый Карл нарушил правила игры.

— Ты нарушил правила! — зловеще сказал его проигравший соперник, высокий, длинноносый Адольф.

— Я не мог нарушить правила!.. — не согласился Карл. — Не ври, глиста!

Рука у Адольфа была длинная, и за «глисту» Карл немедленно получил через стол сильный удар в нос.

Оба сцепились, нанося друг другу удары кулаками и тяжелыми сапогами. В драку ввязались другие: одни — на стороне Карла, другие — на стороне Адольфа. И вскоре всеобщая потасовка приняла угрожающие размеры.

Драка прервала длинные рассуждения Шакуна о русской зиме, и он заинтересованно стал наблюдать за ходом сражения.

— Павел, разними их! Что тебе стоит с твоей силищей! Расшвыряй их в разные стороны. А то они еще порешат друг друга!

— Что ты, Федор, — разве можно нам лезть в их дела. Они — немцы. Ты как хочешь, а я уйду от греха. — И Борщенко, опасаясь нежелательных осложнений для своего положения, вышел в соседнюю комнату, наблюдая оттуда, как озверевшие немцы наносили друг другу здоровенные удары.

Шакун не выдержал. Он подскочил к наседавшим друг на друга Адольфу и Карлу и завертелся около.

— Карл, Карл, что ты делаешь! — выкрикивал Шакун. — Адольф! Ну зачем ты!..

— Да что ты суешься к нам, русская свинья! — обернулся рассвирепевший Карл, и Шакун получил от него меткий удар в зубы. Искры посыпались из глаз Шакуна. Он отлетел в сторону Адольфа и получил от того новый удар в ухо. Обалдевший Шакун свалился к ногам Карла, под быстрые удары его кованых сапог.

Несколько минут немцы нещадно дубасили взвывшего Шакуна кулаками и ногами, пока, наконец, он не сумел подкатиться под чью-то койку.

Борщенко, наблюдая за побоищем, заметил, что дерутся немцы по-своему, по-немецки. Все они не щадили друг друга, но в то же время обегали столы, боясь их опрокинуть. И даже табуретки, разбросанные по комнате, были перевернуты случайно, при падении немцев, сбитых с ног.