Александр Бобрищев-Пушкин - Лифт

Эта история наделала в своё время в Белграде много шуму. Трудно было поверить, между тем улики были налицо. Всеми уважаемый, известный профессор консерватории Виктор Алексеевич Песчанников был уличён в присвоении бумажника.

Правда, профессор жил в бедности, но не в нужде: у него был хоть несколько унизительный, но недурной заработок пианиста в большом кинематографе; кроме того, он зарабатывал на отдельных концертах и спектаклях. Ещё страннее было то, что в самый день пропажи бумажника Песчанников получил «размен» — ежемесячную ссуду в четыреста динаров, дававшуюся в 1919–1920 годах сербским правительством русским беженцам, а, следовательно, уж никак не мог нуждаться до того, чтобы впасть в преступление. Да и в бумажнике было всего триста четыре динара.

Тем не менее факты оставались фактами.

Колотов, офицер, занимавшимся в Белграде продажею газет, спохватился, что потерял бумажник. Четверть часа тому назад, у ворот «русской миссии», когда он продал экземпляр «Русской Газеты», бумажник был ещё у него; это он помнил очень хорошо, потому что вынимал оттуда сдачу. Вероятно, бумажник провалился как-нибудь сквозь прореху его поношенной куртки. Колотов кинулся назад, стал расспрашивать, не видел ли кто бумажника. Курьер, стоявший у дверей «Русского униона», сказал ему, что видел вместе с барышнею, служившею в миссии, как профессор Песчанников, хорошо ему известный, как и всей русской колонии, наклонился и поднял с дорожки сада большой клетчатый бумажник. Это успокоило Колотова: раз бумажник был поднят профессором, он пропасть не мог. Тем не менее весь этот день бумажник никуда возвращён не был.

Колотов поместил объявление в «Русской Газете»: «Господина, поднявшего бумажник с деньгами и документами у ворот сада Русской Миссии, просят вернуть его в контору «Русской Газеты». К профессору сразу он не поехал, потому что Песчанников жил за несколько станций от Белграда. Но когда прошло три дня, и бумажника не было, несмотря на второе объявление, то пришлось поехать к профессору на последние гроши. Тот ответил, что никакого бумажника не видал. Поражённый таким ответом Колотов кинулся к курьеру, был близок даже к тому, чтобы заподозрить его, но задетый за живое курьер вновь повторил ему, что, кроме него, видела ещё дочь председателя Астраханской судебной палаты, Евдокия Алексеевна Каблова. Обратились к Кабловой. Долли Каблова, семнадцатилетняя болезненная барышня, была очень взволнована, когда узнала, что от её слов зависит честь такого человека, как профессор Песчанников, тем более, что была немного с ним знакома, но когда курьер стал настаивать, она со слезами должна была сознаться, что профессор солгал: на её глазах он поднял бумажник с дорожки и затем прошёл в ворота мимо неё. Так получилось два угрожающих свидетельских показания.

Профессор Песчанников наклонился и поднял бумажник…

Колотов не знал, что делать. Дело было ясно; между тем личность и репутация профессора слишком не вязались с подобный поступком. Колотов всё надеялся, что ему будут возвращены если не деньги, то хоть паспорт и другие важные документы. Но профессор уехал в музыкальное турне, затем вернулся и встречался с Колотовым, не упоминая о бумажнике. Тогда Колотов подал жалобу в беженский комитет.

Началось дело. Курьер изъявил полное согласие подтвердить своё показание хоть под присягой. Каблова дала Колотову письменное показание, так как грудная болезнь её все усиливалась, и ей пришлось уехать лечиться на юг. Она категорически подтвердила, что Песчанников поднял бумажник на глазах её и курьера.

Профессор, со своей стороны, в своём объяснении Комитету отрицал всё, ссылался на своё пятидесятилетнее незапятнанное честное имя, объясняя свидетельские показания какою-то непостижимою для него ошибкою. Но это было плохим объяснением, и общественное мнение, взволнованное этою историею, определённо настроилось против профессора.

Так обстояло дело, когда однажды, около двенадцати часов ночи, когда член петроградского окружного суда Георгий Иеронимович Захаров уже собирался ложиться спать, к нему вошёл профессор Песчанников.

Захаров жил в том же посёлке под Белградом, где и профессор. Они сблизились ещё на пароходе, иногда вместе музицировали на хозяйском пианино, но никогда профессор не упоминал об истории с бумажником, а хозяин из деликатности не расспрашивал. Однако, на этот раз он сразу понял, что поздний гость пришел говорить именно об этом. Профессор был очень бледен, на его лбу были даже капельки пота, и его чёрная с серебряными нитями грива была в беспорядке, как и небрежно повязанный прямо на ночную рубашку галстук.

— Я долго думал, Георгий Иеронимович, и, наконец, решился обратиться к вам как к юристу. Вы знаете, какое предъявлено ко мне обвинение?

— Знаю, Виктор Алексеевич, — и должен вам сказать, что члены комитета против вас. Дело ваше плохо.

— Оно безнадёжно. Меня несомненно осудят. Тем более, что я раздражаю всех моим непонятным отрицанием.

Захаров с глубоким сожалением смотрел на своего гостя.

— Не волнуйтесь так. Вот, выпейте холодного чаю. Если против вас лишь одна видимость, то суд в этом разберётся, поймёт ошибку свидетелей.

— Ошибки нет, свидетели говорят правду.

Сказав это, профессор опустился на стул и уронил голову на руки, рядом с неубранными чашками. Тут как раз погасло электричество, так как настала полночь. Захаров не вдруг нашёл спички, чтобы зажечь ночник. При слабом свете лицо профессора казалось вдвое бледнее. Захаров тихо спросил.

— Дорогой мой, что же вас довело?

На глазах профессора выступили слёзы.

— И вы! И вы! — почти истерически закричал он. — Вы, человек, в уважении которого я был уверен… с которым столько говорил об искусстве, о родине. И вы тоже могли подумать, что я, профессор Песчанников, на пятьдесят первом году жизни стащу бумажник с тремястами динаров… и у кого… у бедняка, последние гроши. Поймите же, что за гнусность!

— Но как же так, когда вы сами.

— Да разве вы не чувствуете, что в этом деле есть какая-то загадка, что-то недоговорённое? Уж если я такой мошенник, то не дурак же я, в самом деле, не сумасшедший, чтобы когда меня знает вся колония, среди бела дня, при всём народе поднять бумажник и присвоить его! Как ведь люди любят верить так называемой очевидности даже тогда, когда для неё надо перешагнуть через самые очевидные нелепости! Да ведь это же для меня пытка! Посмотрите, на кого я стал похож. Ведь я ни о чём думать не могу, кроме этой проклятой истории.