Приключения-77

— А если они уж? встретились? — задал я вопрос.

— Результат я тебе сообщу после разговора. Как тебе нравится эта спокойная, рассудительная, вежливая женщина?

— Я бы не хотел быть на ее месте...

Через четверть часа я снова услышал в трубке голос главврача.

— Вчера Тришкина пыталась с ним увидеться. Ей не разрешили. Конечно, вежливо, культурно, как это делается только в Прибалтике... Знаешь, я уже ругаю себя...

— За что?

— Пусть бы они уже встретились, но так, как бы этого хотелось нам.

— После драки... Да, она не сказала, где остановилась?

— Нет. Это не ваша фирма...

— Может быть, на всякий пожарный случай она и сообщила.

— Не сообщила. И деталь, по-вашему, факт: после отказа искала его в парке сама. Что будем делать?

— Подождем до завтра.

Мы дождались завтра. С утра все было спокойно. Мы даже вздохнули с некоторым облегчением. И напрасно. Около полудня позвонил Межерицкий.

— Захар, дело дрянь. Пайщик сбежал.

— Как?!

— Очень просто. К завтраку он не вышел. В комнате нет ни его, ни его вещей. Впрочем, какие вещи, маленький чемодан. Помнишь, с которым я обычно езжу на рыбалку... Зубная щетка, паста, моя старая электробритва, новые домашние туфли с баланса больницы... А позвонили так поздно, потому что связи не было.

— Как ты думаешь, куда он может податься?

— Не знаю. Слишком тщательное приготовление...

— Не замешана ли сестрица... То есть Тришкина.

— В каком-то смысле, по-моему, да.

— Он может быть буйным, агрессивным?

— Исключено.

— А что-нибудь с собой сделать?

— Вполне возможно.

— Вот дьявол, проворонили...

— Теперь, наверное, дело за вами.

— Да. Я сейчас же позвоню Жарову. А он ужинал вчера?

— Ужинал. Но это ничего не значит. Ужин у них рано.

— Значит, он мог уйти еще вчера...

— В этом вся соль.

— Денег у него немного, — рассуждал я вслух. — Не хватит на обратный билет.

— Если он догадается, а почему бы и нет, догадался же он уйти, то продаст меховую шапку. Мою, между прочим, Она не очень новая, но можно лететь на эти деньги хоть на юг... Попробуй купи такую в магазине. Ондатра...

— Его везли поездом... — думал я вслух.

— Проторенная дорожка?

— Да.

— Это хорошо для животных, а люди любят познать новое. И слава богу... И еще, Петрович, не хочу вмешиваться в ваши дела, но почему коллега Жарова проворонил нашего пайщика?

— Ничего пока сказать не могу.

...Жаров позвонил мне, прежде чем я набрал номер его телефона. Он сообщил мне то же, что и Межерицкий. Сведения были получены следователем от «композитора», внедренного в Дом творчества по линии МВД.

Надо же было случиться, что именно сегодня утром он впервые покинул на несколько часов подопечного из-за сильной зубной боли. В Доме творчества, естественно, стоматологического кабинета не было. Разумеется, вся местная милиция была уже поднята на ноги.

Жаров неотступно сидел у телефона, ожидая сообщений.

В три часа меня разыскала по телефону секретарша в суде и взволнованно спросила:

— Захар Петрович, вы не можете срочно приехать в прокуратуру?

— Что, звонил Жаров?

— Нет. Вас очень хочет видеть странный посетитель. Старичок... Говорит, что он убил двух людей.

— Он в своем уме?

— По-моему, да...

— Хорошо, еду. На всякий случай не спускайте с него глаз.

— Разумеется...

Когда я вошел в приемную, со стула поднялся... Белоцерковец-Комаров. Тут же в уголке стоял чемоданчик Межерицкого, на вешалке — его пальто и ондатровая шапка.

Это было как сон.

— Проходите, — механически предложил я и открыл дверь в свой кабинет. Он покорно вошел. Я разделся, все еще не веря своим глазам, сел за стол. — Присаживайтесь.

Он устало опустился на стул.

Я сразу подумал: надо сообщить в милицию и Межерицкому. Вызвал секретаршу и отдал записку: «Сообщите Жарову и Межерицкому, что ОН у меня».

А старик болезненно потер виски, провел по лысому черепу рукой, словно ему было трудно подыскать слово, однако четко, хоть и шепеляво, произнес:

— Гражданин прокурор, хочу сделать официальное заявление. Я, Белоцерковец Павел Павлович, совершил убийство своего друга Геннадия Александровича Комарова 15 июня 1941 года в городе Лосиноглебске. Я также виновен в доведении до самоубийства своей гражданской жены Митенковой Валерии Кирилловны. Дату ее смерти не знаю. Вы не поверите, я действительно не знал, какое тогда было число... Но это не все мои преступления. Я также виновен в совращении несовершеннолетней Комаровой Таисии Александровны... Простите, почему вы не записываете?

— Погодите, Павел Павлович. Как вы сюда добрались?

— Самолетом. Я прилетел еще утром... Но долго искал вас... Знаете, город незнакомый, хотя я прожил здесь безвыездно больше половины своей жизни. Вы не удивляетесь?

— Нет. Что вас заставило прийти ко мне?

Он совсем старческим, наверное, привычным для него жестом вытер мокрые глаза.

— Вы бы знали, как жутко жить только ночью... Не разговаривать ни с кем... Лерочка была почти глухая и боялась их... — Последние слова он сказал шепотом, показывая пальцем на боковую стенку. У меня возникло подозрение, что Белоцерковец все еще не в своем уме. Но он печально усмехнулся. — Это она так говорила, Валерия... Мне трудно передать все, что я хочу сказать. Я композитор. Всю жизнь там, — он снова показал пальцем куда-то, — писал музыку. Она звучала только здесь. — Павел Павлович приложил морщинистую руку к темени. — Потом я понял, что и музыка уходит от меня, потому что ушла надежда... Я пытался писать светло, легко, чтобы заглушить свое преступление, свою трусость, свое ничтожество... Но она не заглушала... Музыка ушла, и я остался один на один с двумя дорогими и страшными для меня людьми: с Геной и Таей. Но вы не подумайте, что я сумасшедший. Действительно, что-то со мной случилось недавно, когда Лерочка покончила с собой, а потом в Доме творчества я увидел женщину, которая мне очень напомнила Таю. Я гулял в парке, она подошла ко мне и долго смотрела... И заплакала... Это было удивительно: плачет незнакомая женщина, и ты не знаешь, чем ей помочь. Не помню, что я ей говорил... Я говорил, кажется, о себе. У меня возникло непреодолимое желание уехать оттуда... Женщина исчезла неожиданно... И откуда-то в моих руках деньги... Мысль о том, что я должен ехать сюда, именно к вам, оформилась позже, когда я остался один в своей комнате... Совсем один... Вот почему я здесь. Надо было прийти давным-давно...

Он сидел передо мной, жалкий, больной, наполовину сумасшедший, погубивший себя, своего друга, разбивший жизнь двум женщинам... И оставивший сиротой сына.

— Я понимаю, — тихо прошамкал Белоцерковец беззубым ртом, — мой приход не может считаться явкой с повинной... Вы меня нашли сами.

— Вас обнаружили у Митенковой случайно, — сказал я.