Приключения-84

— Почему? — Елышев вновь неловко поежился. — Почему на Яруговке?

Значит, Софья ему сразу в голову не пришла. И тут вмешался Малыха:

— Давай начнем с Надьки. Ты ведь не собирался на ней жениться?

Елышев кивнул в знак согласия.

— Как и я тогда на Верке. А что у тебя дальше было?

В этот момент что-то в Елышеве дрогнуло. Он принял решение.

— Хорошо, пусть так. Мне, правда, и самому противно вспоминать. Меня не было две недели — по степи гонялись, учения. Приехали. Надька не приходит. Ждал день, другой, третий. На пятый пошел к ним домой. Днем я там не бывал ни разу. Дома была только Сонька. Спрашиваю про Надьку. А она смеется. Я не сразу и допер, в чем дело.

Мне казалось, что Елышев рад случаю скинуть тяжесть с души.

— Последний раз, когда с Надей виделись, поссорились. Я ей тогда точно сказал, что никогда на ней не женюсь. Она меня приревновала к одной, с чего и пошел разговор. Повод у нее, честно, был, но я и на той не собирался жениться.

От этих его слов моя догадка только крепла. Нечто подобное я и слышал про того старшину.

— Спрашиваю о Наде, а Сонька смеется. Потом и говорит, стерва: в больницу, мол, Надька попала по моей вине и сейчас в больнице — ну, в тот день была, оттого ко мне и не приходила. «Ты ж на ней жениться не хочешь, вот и пришлось ей ко мне в отделение лечь», — так прямо Сонька и сказала. Я аж закачался: от злости на Надьку, на себя, на эту Соньку. А она вдруг меня обнимать, целовать, уговаривать: «Ты Надьку брось, скоро я хозяйкой тут буду, всех выгоню, будешь ко мне ходить». Не знаю, как кто поступал в таких случаях, а я... — Елышев как-то жалобно, что ли, улыбнулся. Жалобно или жалковато.

И мельком глянул на меня. Но я терпеливо ждал, заговорит ли он о своей встрече с отцом Софьи.

Мы с Малыхой еще раньше договорились не вспоминать об этом ни в коем случае. Не было никаких доказательств, которые бы подтверждали виновность Малыхи или Елышева. Но в том, что оба они темнили, я не сомневался.

— Что дальше? — спросил я наконец. — Ты виделся с Надеждой?

— Ну да. Они потом друг другу глаза чуть не выцарапали.

— Но ты не вмешивался?

— Зачем мне? Да и что я мог?

— А до тебя они жили в мире, в согласии?

— Они? — Елышев махнул рукой. — Надька все время жаловалась, что с сестрами жизни нет.

— Ты припомни: как ты думаешь, что имела в виду Софья, когда говорила, что скоро станет хозяйкой — единственной — дома? Ты думал об этом?

— Да зачем мне? — быстро ответил он. — Мне-то какая разница?

Вполне вероятно, что ни Малыха, ни Елышев не придали значения этим словам Софьи. А если тогда в какой-то мере и придали, то теперь ни за что не признаются. Им ведь известны обстоятельства, приведшие к тому, что Софья действительно оказалась единственной, полновластной хозяйкой дома в Крутом переулке. Этих парней, избалованных женщинами, можно понять. И я их понимал. Потому я и не гожусь в следователи, что не факты принимаю во внимание в первую очередь.

А факт, между прочим, был в том, что Елышев упорно не хотел говорить о самом для нас главном — о Сличко. Это его упорство мне хотелось объяснить тем, что он справедливо опасался: его стычку со Сличко могут превратить в нечто большее, чем просто драка.

— И никаких поправок ты не внесешь в свой рассказ?

Вот тут Елышеву выдержка изменила. Он быстро взглянул — вопросительно — в лицо Малыхи и быстро отвел взгляд. Малыха же в ту секунду смотрел на двух пожилых людей, неподвижно склонившихся над свежей могилкой — друга ли, сына ли, дочери ли? Не знаю, как Малыха, а я вспомнил о Любе Сличко, с гибели которой начался для меня этот день.

Елышев и Малыха. Оба ли они были там? Похоже, что оба. Были оба, но не сговорились, как вести себя дальше? Или не подозревали, что оба находятся в одной точке? Или лишь один из них видел другого? Кто кого? Елышев Малыху? По их нынешнему поведению это самое правдоподобное. А если наоборот? Если Малыха Елышева? И потому так охотно привел меня сюда?

Мы проводили старшину до КПП, спустились с Малыхой до ЦУМа, и там я оставил его, нисколько не сомневаясь, что Малыха, простившись со мной, побежит назад, в Красные казармы.

Расставшись с Малыхой, я заглянул к Привалову. Было уже шесть часов вечера.

Привалов расхаживал по кабинету, длинному и мрачноватому.

— Я звонил в больницу, чтоб вас отпустили ко мне, — сразу сообщил он. — Поедем к тому Петрушину. Я вас жду. Чергинец мне кое-что прояснил, даже больше, чем я рассчитывал. Он так беспокоится за своего подручного, что готов землю рыть — все раскопать. И знаете, дело приобретает несколько странный, я бы сказал, характер. Угрозыск выполнил свою работу, собрал все сведения, какие мог, и, так как все связано с государственным, а не с обычным уголовным преступником, передает дело нам, в следственный отдел прокуратуры. Не хотел я такого оборота. Ни к чему он нам. Трудно быть объективным. Едем? По дороге расскажете о своих успехах.

Я понимал его. Это дело воскресило в его жизни — как реальность сегодняшнего дня — образ старшего брата. Парня героической жизни и не менее героической смерти: средь лютой зимы его, раздетого догола и привязанного к бочке, оккупанты возили на тачанке по притихшему Новоднепровску — в устрашение всем. Не мог забыть об этом никто в семье Приваловых. Старший сын по заданию горкома комсомола остался тогда в городе, не уехал со всеми на Урал, туда, где на оборонном заводе директорствовал отец. Старший сын, которому было тогда семнадцать. Прокурору сейчас за тридцать, а погибший старший брат на всю жизнь остался для младшего старшим, таким, каким запомнился десятилетнему мальчишке, уезжавшему в эвакуацию. Старшим — значит, сильным, умным, смелым. Он ведь и короткой жизнью своей, и смертью доказал, что как раз и был таким, каким запомнился младшему брату.

Путь наш лежал на границу Микитовки и Нижнего города — поближе к Днепру, вниз, к тому же оврагу. Дом Петрушина стоял на возвышении. Поэтому машину пришлось оставить и метров сто месить раскисшую землю.

Привалов постучал в дверь, никто не отозвался. Постучал в окно, теперь уже громко, требовательно. Все окна были закрыты ставнями, запертыми изнутри, так что заглянуть в дом мы никак не могли. Но прокурор был настойчив: он забарабанил в дверь с такой силой, что затряслись стекла на веранде.

— Ну чего там? — прошепелявил голос из-за двери.

— Открывай! — приказал Привалов.

— А чего это я должен открывать?

— Ты взгляни — и узнаешь меня.

За дверью что-то скрежетнуло, взвизгнуло, протрещало. Она приоткрылась. Привалов не шелохнулся, не стал совать ногу в щель.

— Узнал?

— Ох, товарищ прокурор! — Дверь распахнулась.

— Принимай! — бросил Привалов, проходя в дом.