Приключения-84

Снаружи доносились глухие удары, будто там били палками по соломе. Но вдруг удары стали затихать и вовсе смолкли.

Захаров, как и все, проследив за полетом радиограммы от руки генерала и как тот ее прихлопнул, догадался: недобрые вести, которые Рекстин не решился сообщить в открытую, не желает сообщить и генерал. Захаров попятился из кубрика. Никто не обратил на него внимания. А ему бы скорее к матросам, к товарищам на палубе! Вместе они сообразят, в чем деле.

Выскочил в белую темноту снежной ночи, услыхал голоса, долетавшие со стороны обогревалки:

— Восстание!

— Белые бегут!

Бросился на эти голоса. Неужели рабочее восстание, о котором говорилось в последний вечер в Архангельске, на конспиративной квартире, началось?!

После таких событий жизнь на пароходе должна измениться. Это понимал не только Захаров, а все матросы. Кто-то уже кричал: «Ура!»

Они в этот момент не знали еще об одной строчке в радиограмме: «Военным командованием «Канада» возвращена в Архангельск». Сообщение о восстании лишь объясняло эти действия военного командования.

«Соловей Будимирович» был брошен среди льдов, морозов и ветров на произвол судьбы.

Вторая историческая справка.

Капитан Рекстин в судовом журнале записал:

«Потушили котлы, остаток угля — 45 тонн... Для сохранения судна и людей отдан ряд приказов об экономии расходов провизии, топлива.

...Высланный из Архангельска ледокол «Канада» властями был возвращен обратно. С этого дня стало ясно, что судну «Соловей Будимирович» придется зимовать в Карском море».

В Архангельске же среди белых в эти дни царила паника. В уездах крестьяне громили воинские части. Северное правительство, державшееся лишь штыками, доживало последние часы. Единственное спасение — бегство морем. Но портовые рабочие отказывались грузить уголь на пароходы. Жизнь на причалах замерла.

Тут-то и пригодился ледокол «Козьма Минин». Командующий войсками со своим штабом перебрался на него задолго до назначенного времени эвакуации. Корабль до предела заполнили разные люди. В коридорах, в кочегарке на чемоданах и узлах сидели офицеры и их жены, члены правительства, дельцы, которым никак не хотелось встречаться с Красной Армией.

С фронта прибывали воинские части, но судов для них не было. Офицеры по льду бежали к «Козьме Минину», а принять их уже некуда.

Ледокол выбрал якоря. Экипажи «Канады» и «Сусанина» отказались покидать родной город. Матросы «Канады» навели орудия на «Козьму Минина», дали несколько выстрелов. С берега в ярости палили офицеры. Но ледокол, не имея равных по мощности, ушел за горизонт.

В полдень 21 февраля в Архангельск вошли регулярные части Красной Армии.

День шел за днем. Люди на «Соловье Будимировиче» страдали и радовались, ненавидели и любили, ошибались и ждали спасения, а стихия несла пароход все дальше и дальше от Мурманска, от зарубежных стран, от тепла, света, сытой жизни.

Каждый обитатель парохода в эти дни определял свой курс и выбирал линию поведения. Каждая группировка решала свою судьбу по-своему. И в то же время их судьбы были тесно связаны, как корни деревьев в густом лесу.

Не было больше столкновений между командой и офицерами. Рекстин выполнял свои обязанности капитана, ему подчинялись, ни в чем не ущемляли его прав.

Офицеры притихли и выжидали. Первыми бежали от Советов, а оказались глубоко у них в тылу. Помощи теперь ждать неоткуда.

Обречены! Воевали, боролись с командой парохода, а гибель их подстерегала в другом месте. Они это поняли только сейчас. Они бессильны. Кто им поможет? Кто спасет? Кому они нужны?

В салоне в тот день людей собралось больше обычного. Здесь и Рекстин. В последнее время он редко сюда заходил, все пропадал в рулевой рубке. После рождения ребенка рубка стала его рабочим кабинетом. А рабочий кабинет в каюте заняли пеленки дочери, которые сушились на веревке между письменным столом и книжным шкафом.

В салоне же и лоцман Ануфриев. Не терпели эти два человека друг друга, а тут сошлись за одним столом.

Стюард Сторжевский разносил чай, прислушивался к разговорам, крайне важным для всех обитателей парохода, но ни одного члена экипажа здесь не было. Раньше бы это нисколько не взволновало Сторжевского: обсуждают — и пусть обсуждают, решают — и пусть решают. Экипажу не обсуждать, а выполнять эти решения. Но после общей борьбы с офицерами в феврале Сторжевский многое понял, ко многому стал относиться иначе.

Он и внешне изменился. Побледнел, высох от однообразной скудной еды, костюм на нем обвис, а лицо, покусанное морозами, покрылось красными, шелушащимися пятнами.

Лишь появилась свободная минута, Сторжевский нырнул вниз, в кубрик кочегаров. Тяжело дыша, еще больше побледнев от бега, остановился у входа, без стука распахнув дверь.

— Там, там решают... А наших никого.

В кубрике не только кочегары, а и палубные матросы, машинисты, камбузники. Лица расплываются в желтом тумане. Разговор оборвался. Ждали, что еще скажет Сторжевский, но он ничего не мог добавить.

— Пошли! — позвал Захаров.

— Все? — испугался Сторжевский. Салон для него был особым местом, куда не каждому дозволено входить. Один-два человека — он допускал, но не всех! — Нет, нет. Столько невозможно.

Захаров вышел первым. Хлопнул Сторжевского по плечу.

— Пора отвыкать от старого.

Сторжевский не обиделся. Доверчиво глянул на Захарова. Вина за тот, первый, недобрый разговор по-комариному зудела в душе. Не стал возражать, лишь воскликнул:

— Я сам, сам. — И бросился вперед.

— Что возьмешь от старого? — усмехнулся Захаров. — Сам так сам!

А Сторжевский вбежал в салон:

— Команда идет сюда! — Задыхался, сердце вот-вот проломит грудь.

Сообщив о команде, он как бы отмежевывался от нее, вновь становился услужливым стюардом.

Однако в салоне никто не возмутился, не вскочил с места, не закричал. Умолкли и ждали. И не успел Сторжевский отдышаться, как на пороге появился Захаров.

— Капитан, судьба парохода касается не только пассажиров, — обратился к Рекстину через головы.

— Садитесь, Захаров. Судьба касается всех.

— Я не один.

— Кто желает, можно.

Стало тесно и душно. Но не роптали. Кто устроился на кончике стула, а кому не хватало места, подперли спинами полированные переборки.

Впервые в истории парохода случилось такое, что обитатели твиндека пришли сюда. Некоторые до этого не только не видели, а и не представляли себе салон и с любопытством осматривались.

У Захарова интерес в другом. Офицеры сменили военную форму на штатскую одежду. Не то купцы, не то чиновники — ничего грозного. Лишь внимательный взгляд нащупывал отопыренные карманы — с оружием, расстаться с ним не хотят, не то что с формой.