Сергей Алексеев - Утоли моя печали

Прокурор уже опасался всего, окончательно расстроенный и сбитый с толку. Видно было, что он знает, но взлелеянная студеницкой жизнью беззаботность сейчас не выдерживала обвала забот, и всякая информация воспринималась с испугом.

– А что с ней? – спросил он, вероятно вспомнив, что у гостя из Москвы с Ксенией были отношения, и предчувствуя, что сейчас на его голову свалится еще не испытанный гнев.

– Это я спрашиваю, что с ней, – поправил Бурцев.

– У вас есть какая-то… информация?

– Нет у меня никакой информации! Законник облегченно вздохнул, но в голосе еще слышался испуг:

– Она год как уволилась и уехала. Еще до конца декретного отпуска.

За окном вдруг сорвалась и со звоном разбилась об асфальт огромная блестящая сосулька. Бурцев засмеялся.

– Что? – насторожился прокурор и выглянул в окно, перехватив его взгляд.

– Да нет, ничего!.. Все хорошо, а кого она родила, знаете?

– Нет, – расстроился тот. – Но могу уточнить, сейчас же!

– Уточните, пожалуйста. И еще – в какой город уехала.

Прокурор стал накручивать телефон, а Сергей подошел к окну, и в тот же миг сорвалась еще одна сосулька. Должно быть, роды у Ксении принимал акушер Сливков, должен был успеть принять… И как жаль, что его нет в живых!

Тем временем прокурор кому-то давал нагоняй по телефону, говорил намеренно громко и властно, чтобы его старания слышал московский начальник.

Потом положил трубку и пристукнул кулаком по столу.

– Анархия! Полнейшая! Оказывается, жила без прописки, и на работу так приняли… Бардак! Попробуй теперь установи, куда она выехала!

Тут его что-то осенило. В глазах прокурора зардел откровенный огонек провинциального любопытства, но он не посмел ничего спросить, а только сказал внезапно изменившимся, по-мужски доверительным тоном:

– Девочка родилась, три восемьсот, рост пятьдесят девять сантиметров.

Сергей надел пальто и крепко пожал ему руку.

– Спасибо вам! У меня нет никаких претензий. Все замечательно!

Однако и это прокурор понял по-своему, ибо спросил вслед неуверенным голосом:

– Может, мне заявление написать? На пенсию?

Вохмин оказался дома – чистил крышу от снега и попутно загорал, раздевшись до пояса: на солнце уже припекало, хотя талая вода, сбегая по сосулькам, падала на льдистую землю и в тени замерзала. Гостя он увидел еще на подходе ко двору и, похоже, узнал, воткнул лопату и стал спускаться по приставной лестнице.

– Как вас увижу, так у меня сразу сердце сосет, – признался Вохмин, закуривая. – Опять чего-то стряслось, или что?

Два года назад благодаря своей многодетной семье – шестеро детей-погодков – егеря не то чтобы освободили от уголовной ответственности, а научили, как и что говорить, чтобы не сесть и пойти свидетелем. За безопасность на охоте отвечал Вохмин, а если принять во внимание, что он по природной честности своей молол на допросах, дескать, оборотень и так далее, то ему бы грозил срок много больший, чем голландец получил за убийство.

Было тут чему сосать сердце…

– Я по старому делу, – слегка напряг его Бурцев. – Кое-какие новые факты появились…

Егерю сразу стало холодно. Он натянул фуфайку на голое тело и прислонился к забору.

– Чего ворошить-то? Николая нету, а голландец этот, говорят, освободился и на родину уехал.

– Тут тоже кое-кто остался, по ком тюрьма плачет. Вохмин это понял как намек в свой адрес и, видимо вспомнив о детях, стал приглашать в дом. А ребятишек у него за эти два года прибавилось и стало восемь, последний лежал в зыбке, висящей на очепе у печи. Изба была хоть и большая, но сплошь заставленная самодельными кроватями и кроватками, и, если не считать длинного стола и посудника, ничего тут больше не было. Тесаные желтые стены, множество маленьких окон, толстенные лавки, чугуны в загнетке – словом, семнадцатый век, чистота и нищета.

Умытые белоголовые и синеглазые дети в полотняных длинных рубашках, но взгляды отчего-то как у беженцев. И вездесущий запах младенцев…

– У меня тоже есть ребенок, девочка, – ни с того ни с сего похвастался Бурцев. – Второй год пошел.

– А! – занятый своими мыслями отмахнулся хозяин семейства. – Это дело нехитрое… Одна беда.

Вохмин провел Бурцева в комнатку, где стояли сиротская железная кровать и сейф с оружием, плотно затворил за собой дверь.

– Вот здесь я живу, – сказал он. – С женой больше не сплю, хватит. Она сердится, а я запрусь и сижу. К ней же прикоснуться нельзя, она сразу рожает.

Следователя, который научил егеря, что говорить на допросах, можно было понять…

– У тебя дети красивые, – сказал Бурцев то, что думал.

– Это правда! – похвалился тот. – Дети у меня как ангелы… А по кому тюрьма-то плачет?

– Ты фельдшера Сливкова знал?

Егерь кивнул на дверь и расслабился, понял, о ком речь пойдет.

– Мне-то с моей оравой не знать? Считай, он всех и принял. Рука легкая…

– Как ты думаешь, от чего он умер?

– Ну уж всяко не от этих колес. Вранье, что отравился. Он и водки-то почти не пил, а чтоб заразу эту глотать…

– Так от чего же тогда? Наркотик нашли у него в желудке. И смерть наступила по этой причине.

– Могли и накормить, – отмахнулся Вохмин. – У нас менты что делают? Захотят кого наказать – ловят и бутылку водки в горло выливают. Потом в вытрезвитель и права отберут. Попробуй докажи, что сам не пил.

– Кто же акушера хотел наказать? У него враги были?

– У него не было ни друзей, ни врагов, ни жены и ни детей. – Вохмин печально усмехнулся. – Говорят, у него пырченка не работала. А когда у мужика такое горе, его тянет на всякое непотребство…

– Таблетки глотать, например?

– Да не глотал он ничего!.. О покойнике плохо не говорят, но любил он подсматривать за всеми. Бродит и бродит ночами… У него даже прибор ночного видения был.

– За тобой подсматривал?

– Когда стал с иностранцами работать, – не сразу признался егерь. – Мне запретили их домой приглашать. Ну, чтоб не видели, как мы живем… А один ко мне напросился – отказать не мог. Немец Герхард, старик уже, в войну воевал против нас и до Москвы дотопал… Целый вечер у меня пробыл, все ребятишек по головам гладил – гут, гут. Руссише киндер гут… Конфетки им дает, а они не берут. Герхард и обиделся, говорит, мол, киндер гут, но уж больно дикие. Немец же, ничего не понимает… Я-то и не знал, что под наблюдением Якова Ивановича нахожусь. Потом на меня анонимка пришла, я ни в зуб ногой – вроде и не видел никто. Жена мне говорит, так акушер под окнами торчал. Она у меня глазастая… Заметила его да отогнать постеснялась. Ребятишек принимал и несчастный… А меня потом потащили, дескать, чего страну позоришь, почему твои дети конфетки не взяли, мол, воспитывать надо. Чего их воспитывать, если они не берут?