Дикий Носок - Отстойник

Все еще всхлипывающий пацан отлепился от Кати: «Я не знаю. Как-то само. Я просто подумал, что водопад – это почти как на водных горках. И вспомнил аквапарк, куда папа меня водил, и круг, и как в животе щекотно, когда съезжаешь по горке. Я схватился руками за воздух, а там уже были и ручки, и круг. Я не знаю, откуда он взялся.»

«Ты не реви, не реви, парень. Тише. Ну появился и появился. Просто ты такой же, как мама. Творец. Странно, конечно, что твои способности появились только сейчас. Я вообще думал, что, когда мы выберемся из отстойника, они исчезнут. Ничего страшного,» – утешил мальчика Никимчук. Но глаза его выражали совсем другое. Для аборигенов все произошедшее выглядело и страшно, и непонятно. И еще неизвестно как им всем аукнется. Хотя едва ли будет страшнее, чем смерть девушки.

Они сидели взаперти уже два дня. Все в той же комнате. Вану приходил, приносил еду, но был словно в воду опущенный. Смотрел печальными глазами и разговоров избегал. Весь вид его выражал такую вселенскую скорбь, что беспокоить юношу в горе казалось кощунством. Стратег не появлялся. Но спутники были уверены, что это лишь вопрос времени.

***

Лючия проснулась в гробу. О, господь Всемогущий! Она умерла! Но, видимо, умерла не совсем, раз может осознавать, что с ней происходит. Лючия помертвела. Руки и ноги налились тяжестью и лежали недвижимыми чугунными болванками, глаза пялились в темноту, тщетно ища хоть искорку света, грудь сдавило так, будто на ней лежал мешок с мукой. Каждый вдох давался с неимоверным трудом. Паника, заметавшаяся в голове загнанным зверем, нашла единственно возможный выход. Девушка закричала. Отчаянный вопль, испущенный заживо похороненной, побился о стенки гроба, точно бильярдный шар о бортики стола, заполнил его без остатка и ударил в уши Лючии, совершенно её оглушив.

Неужели это все? Она мертва и больше ничего не будет? Но сейчас то я где-то здесь, а значит что-то еще есть. Пусть я не вижу, не чувствую рук и ног, но я слышу свой крик и могу думать. Голос разума был слаб и нетверд, словно новорожденный теленок, пытающийся встать на ножки впервые в жизни, а паника была лавиной, катящейся с горы с оглушительным грохотом и сметающей с её склонов все подчистую: камни, деревья, лыжников, что были менее проворны прочих.

Вся жизнь пронеслась у Лючии перед глазами в один миг, как часто пишут в романах. Густой, полуденный итальянский летний зной, тяжелый, словно могильная плита, и вязкий, точно свежий мед, от которого всякое разумное создание забивается в любую тенистую щель. Хрусткая, ломкая от крахмала простыня на постели во время дневного отдыха. Благоухание фруктовых садов в пору цветения и удушливый аромат фруктов на кухне в время изготовления домашнего варенья, пастилы, наливок и цукатов. Шелест маминых юбок, мягкость её рук и певучесть родного голоса.

Вот она – юная, беззаботная, кокетливая, но, безусловно, добропорядочная синьорина в широкополой шляпе стоит на перроне в ожидании злосчастного поезда. Сохраняя благопристойный вид, она то и дело стреляет глазками, украдкой рассматривая молодых людей – журналистов развязно-небрежного вида и наряды других дам. Ах, наряды! Кажется, только они тогда и занимали все её мысли. Внимание мужчин юной Лючии, конечно, льстило. Но его она принимала походя, как нечто само собой разумеющееся, словно оперная примадонна с мировою известностью снисходит до улыбки скромному восторженному театралу, бросившему в порыве благоговения ей под ноги охапку роз. А наряды были подлинной страстью: ткани и рисунки, фасоны и шитье, кружева и отделка, складки, вытачки, оборки. По иронии судьбы, много лет она провела в одних и тех же юбке и блузке, даже без шляпки.

Торопливым галопом проскакала и вся её жизнь в отстойнике: от боли выбитого при прыжке с поезда плеча, от ужаса и отвращения при виде трех заросших, будто пастухи в горах, мужчин, ощупывающих ее, как куренка на базаре, на предмет травм и переломов (это она, перепуганная, сообразила много позже), до грехопадения с Андреем, свершившегося за зарослями вишни, в то время как остальные отщепенцы, деликатно нашли себе неотложные дела на другой стороне озера. Больше ничего примечательного не случилось.

Оказавшись в отстойнике, Лючия быстро порастеряла моральные устои и благопристойность, отринула условности, неприменимые к жизни здесь. Куда-то подевалось жеманство и высокомерие, чувство сословного превосходства, снобизм, лицемерие и прочая шелуха. Осталась только она сама – Лючия, будто голая, такая, какой была на самом деле: добрая, сердечная, заботливая, вовсе не пустышка в яркой обертке. Последняя, кстати, до сих пор была очень хороша.

Теперь её похоронят и не будет больше ничего. Перед глазами девушки отчетливо предстало тихое кладбище с фамильным склепом: плотно утыканное мраморными надгробиями разной степени помпезности со скорбными изваяниями ангелов и Девы Марии, с витающим в воздухе ощущением покоя, безмятежности и неизбежности конца всего сущего, нарушаемым лишь колокольным звоном и пением птиц.

Лючия упокоилась бы в одной из ниш фамильного склепа по соседству с дедушкой, бабушкой, умершей родами тетушкой, её младенцем, которого едва успели окрестить и непутевого старшего брата, о котором прислуга шепталась, что сгубил его опиум. Склеп этот выстроил дедушка лет за двадцать до её исчезновения и места в нем с лихвой хватит на несколько поколений их семьи. По внешнему виду склеп напоминал часовню, в стенах которой зияли ниши для гробов. Пустых было больше, чем заполненных. Она станет лишь именем, выбитом на камне, закрывающим нишу, куда её запихнут.

В отстойнике её тело погрузилось бы на дно озера и проросло золотистыми шарами. Исключений там не бывало. Мертвые кормили живых.

А здесь Лючию постигнет та же участь, что и Маала. Её скормят щупальцу. Здесь мертвые тоже кормят живых. Девушка содрогнулась от отвращения. И вдруг поняла, что руки и ноги больше не лежат неподвижными колодами. И дрожит она не только мысленно, на и наяву. Срывающимся шепотом, скороговоркой прочитав знакомую с детства молитву, Лючия завизжала.

Пронзительный этот визг имел чудодейственные последствия. Гроб треснул и разошелся вдоль во всю длину, оказавшись прочным чехлом, застегнутым посередине. Рот девушки немедленно зажала сильная рука: «Тише, Люся! Тише! Все в порядке. Испугалась? Я тоже маленько струхнул.» Рядом, сидя в таком же жестком чехле, очумело вертела головой Катя. Остальные уже выбрались.

Помещение, в котором они оказались, напоминало операционную. Было безлико, стерильно, функционально. О назначении помещения догадаться было невозможно. Узнай путешественники, что это мусороперерабатывающая лаборатория, удивлены были бы безмерно. Мусор в Доме был ценнейшим ресурсом. Переработке и многократному использованию подлежало почти все. Обитатели Дома не могли себе позволить разбрасываться хоть малой толикой пригодных и использованию ресурсов. То же, что уже никоим образом нельзя было переработать, не мудрствуя лукаво, паковалось в такие вот прочные чехлы и сбрасывалось на землю. Некоторые вещи никогда не меняются.