Майя Полумиско - Ледник Плакальщиц

Я просыпаюсь в темноте. До гонга, я точно знаю, еще десять минут. Шестьсот драгоценных секунд. Главное не задремать по-настоящему, потому что если провалишься в сон, будто бы превратишься в комок серой липкой грязи и от кровати себя потом не отскребешь.

Кроме того, эти десять минут слишком хороши, чтобы тратить их на банальный и скучный сон.

После гонга начнется обычная липкая суета пробуждения: сорок девочек из нашей казармы поднимутся почти одновременного. Кто-то всхрапывает или всхлипывает, некоторые даже издают неприличные звуки. Кто-то хнычет. От многих плохо пахнет поутру: нечищенными зубами, подмышками, а иногда и похуже —из промежности, сладковато-гнилостно, если идет кровь. Ненавижу кровь, всегда боишься испачкать белье или простыню, ну и больно порой до темноты перед глазами, но от ежедневной нормы работы тебя это не спасет. «Физиологическая норма», – так написано учеными Сферы Медицины. С Коллективом не спорят.

В эти десять минут я представляю нашу маленькую деревню неподалеку от Триара у границы северной тундры. Если двигаться дальше к полюсу, то начинается вечная мерзлота. Ледники всегда взирали на нас за горизонтом, словно огромный голубовато белый глаз самой Инд. Мама все твердила про нее. Отец говорил, чтобы мы, я и мой брат Нико, никому не повторяли их сказок. Коллектив не разрешает верить в Плачущую Богиню.

Я не спорила ни с мамой, ни с отцом. Несколько лет подряд мы носили под слоями одежды костяные амулеты в форме застывшей слезы – не настоящие кристаллы, конечно. Они все равно защищали нас от ядовитых ледяных пауков, от хладоволков и других тварей, которые иногда приходят от ледника. Мы выращивали съедобные мхи и лишайники, пасли оленей. Отец хотел отдать Нико в школу, когда подрастет. Может, и меня бы отдал, мама была против: девочкам, говорила она, не нужна вся эта серая грязь города. Они с отцом спорили и даже ругались.

Я сама не знала, чего я хочу.

Мне нравилось ухаживать за оленями – на самом деле, они вполне могут о себе позаботиться сами. Хотя если принять у важенки роды, а потом подкармливать детенышей сладкими плодами желтой репы, то олененок к тебе привязывается. У меня был такой, я назвала его Первоцветом. В честь красивого красновато-розового цветка. Нико говорил, что это дурацкое имя для оленя. Ничего он не понимал.

Первоцвет успел стать почти взрослым. Однажды я даже прокатилась на нем верхом.

В эти десять минут я вспоминаю или представляю многое: иногда мамины сказки про скитания Инд и ее дочерей, что превратились в птиц, цветы и ледяной ветер. Иногда вяленую рыбу со свежей морошкой – ничего не пробовала вкуснее ни тогда, ни потом.

Но чаще всего: утреннюю тундру – желтовато-зеленый ягель, розовые цветы и синеву неба. Даже жуткая мерзлая граница стала ярко-голубой, словно сама Инд решила посмотреть на нас с Первоцветом; и мы скачем вдоль русла реки Хотаро. В воде блестит рыбья чешуя. Мы скачем. Первоцвет горячий, я чувствую его жар даже сквозь теплые кожаные штаны, и мне тоже становится жарко. В лицо бьет ветер. Воздух пахнет сладостью цветов. Я собираюсь доскакать до зарослей ягоды – морошки и голубики, собрать немного и вернуться.

Я счастлива.

Тут главное прервать воспоминание даже не до того, как в него вонзится, словно нож в свежее мясо, утренний гонг. До того, как я докручу эти картинки до возвращения: ягоды много, набрала целую корзину. «Мам, посмотри», —выкрикиваю я, но останавливаюсь. Первоцвет хрипит и тяжело дышит, возле ноздрей у него пар.

А потом раздается выстрел, и мой олень падает замертво. У него между еще не слишком ветвистых рогов дырка. Маленькая дырка. Темно-красная. Из нее течет липким и ужасно темным.

Я смотрю на мертвого Первоцвета и прижимаю к груди корзину.

Из тихого дома выходят люди в черной одежде. Лица белые, и сами они словно из двух всего цветов. Один из них тащит Нико за руку. Брат стучит зубами. Потом нагибается и его тошнит, и тогда человек в серой одежде бьет его по затылку. На лужу рвоты падает капля крови.

– Девчонку тоже забрать, – говорит самый большой и толстый из черно-белых людей. Нико хлюпает окровавленным носом. Я хочу сбежать, но у другого, высокого и худого человека, пистолет. Первоцвет лежит мертвый. Я должна узнать, что с мамой и папой.

И я не бегу.

Я даже не сопротивляюсь. Они не позволяют нам с братом ничего взять. Я думаю о том, что надо спрятать амулеты – мы не успеваем.

Тундра пляшет цветными красками, а затем смыкается теснота. Это меня и Нико заталкивают в черную машину, которую я сначала даже не заметила, она огромная, гремящая, в ней воняет гарью и нагретым металлом, этот запах похож на подтухшую кровь.

Потом я узнаю, что мы дети врагов народа. Что наши родители сделали нечто настолько ужасное, о чем нельзя и думать. Говорить – тем более. Нас с братом забирают в разные места.

В эти десять минут до побудки лучше не думать о том, почему я оказалась в интернате для детей изменников родины.

Лучше настроить себя на что-нибудь хорошее, например, попытаться подбодриться. В результате у меня получилось проговаривать фразу: «Этот день обязательно закончится».

«И я выживу», – добавляю я неслышно; ближайшая кровать – на ней храпит Лийка, – стоит всего в полуметре.

Потом раздается побудочный гонг.

Интернат называется «Солнечным» (или просто «Солнышком), но настоящие лучи проникают сквозь решетки и толстое стекло от силы дней десять в году. Утром за окнами темно, зато в большой общей комнате зажигается яркий искусственный свет. Поначалу мне казалось: я от него ослепну, он белый в голубизну, вонзается в глазные яблоки, словно огромная тупая игла. Еще этот свет очень недобрый и правдивый: показывает ржавчину на спинках кроватей, щербатый бетон на полу – рядом с моей кроватью пятно, напоминающее отрубленную оленью голову. Словно Первоцвет попытался найти меня за тысячу километров от дома, тысячу миллионов километров после своей смерти.

Первые секунды девочки шевелятся медленно, как червяки в несвежем куске мяса. На всех одинаковые майки и трусики. Лийка всхлипывает. Иришка зевает. Там дальше – новенькие двойняшки, я не запомнила их имен. У нас десять минут: заправить кровать, добежать до огромной «санитарной» комнаты – в ней хлещет холодная вода с потолка, утренний душ. Еще нужно успеть в туалет, но дырок в полу для стока мочи не хватает, поэтому почти все мы писаем прямо под душем, вода быстро смешивается с отходами и уходит под землю. Так делать нельзя, если поймают – накажут. Вот только смотрительницы сами еще толком не проснулись, говорят, у них лучше комнаты и можно проспать целых лишних пять минут. Драгоценность, куда там кристаллам-«слезам Инд».