Эжен Сю - Плик и Плок

Повторяю: когда б я был монахиней, я не избрал бы иного монастыря, кроме монастыря Санта-Магдалины.

А в праздники! Когда поселяне собираются плясать почти под стенами его! Признайтесь, что для бедной отшельницы большое удовольствие слышать упоительный звук кастаньетов, которые урчат в проворных пальцах андалузцев... видеть медленные, покойные движения болеро [6], махо [7], преследующего свою милую, которая бежит от него, уклоняется... потом приближается и бросает ему конец своего шарфа, который он целует с восторгом, и которым окружает одну свою руку, между тем как в другой звучит кастаньетами из словной кости!

Вертите, вертите ваши кастаньеты, юноши, ибо качуча заступает место болеро. Качуча ! Вот истинная андалузская пляска! Шумная, одушевленная, резвая и сладострастная! Ступайте... ступайте... обхватите пламенной рукой стан вашей возлюбленной и увлекайте ее, быструю и распаленную, под гул звонкого инструмента. Ступайте... грудь ее волнуется, глаза сверкают, ветер развевает ее густые черные волосы и обрывает листья с ее цветочной гирлянды; потом шепните ей на ухо: — Душа моя... как бы мне было приятно подышать в нынешний вечер подле тебя, запахом миндального цвета... И она устремится живее, и ее рука прижмет вас столь крепко, что вы почувствуете биение сердца под ее мантилией.

Иди, не бойся ничего, добрая дочь, твоя мать ничего не слыхала, и в этот вечер после молитвы, когда твой престарелый дед поцелует тебя в чело, робкая, беспокойная, ты своими ножками слегка притопчешь дерн, остановишься двадцать раз, едва переводя дух. Наконец сядешь, трепещущая, при подошве этого прекрасного, цветущего миндального дерева, коего лоснистые листья будут отражать тихое сияние луны... Там, внезапно две мужественные руки обнимут тебя. Ах! Пресвятая! Какая смелость! Отважная дева, ты не испугаешься!

Но звук кастаньетов слабеет, солнце закатывается, резвая качуча кончилась, юные девы возвращаются в деревню, и смеются и поют, закладывая за уши длинные локоны своих влажных волос.

Теперь не скажете ли вы, подобно мне, что монастырь Санта-Магдалины есть почтенный монастырь; ибо наконец, вообразите себе бедную молодую девушку, заключенную там с ее восемнадцатью годами, с ее черными очами и испанским сердцем, трепетно бьющимся под строгими одеждами.

Сперва, в заутреню, долгая молитва в мрачной и холодной церкви; там обедня, там вечерня и потом — все не перечтешь! Для развлечения — два часа прогулки в саду древнего монастыря. Вам известен монастырский сад? Огромные, черные и молчаливые дубы, изредка дерн, обведенный рамою буксовых кустов, и полуденное солнце — вот и все.

Зато, признайтесь, когда в праздничный день удастся уйти украдкой на минуту из церкви в свою келью, сердце трепещет довольством и радостью.

Входишь, тщательно запираешь за собой дверь, и находишься дома. Дома! — понимаете ли вы это слово? Четыре голые стены, но они белы; распятие черного дерева над маленьким ореховым столиком, но он усыпан цветами; решетчатое окно, но оно обращено на зеленый луг; узкая и жесткая постель, но на ней мечтаешь. По истине, со всеми этими богатствами и вашими воспоминаниями о молодой деве, позавидуете ли вы участи первой камера-майор Королевы Испанской?

Но вот, между тем, юная дева там одинока. Распятие, столик, окно, постель, приятное и легкое благоухание — все там есть, но она не смотрит ни на луг, ни на пляски, ни на солнце, пылающее на закате.

Ее лицо закрыто руками, и слезы льются на нежные пальцы.

Она приподнимает голову: это Монха, которая присутствовала на травле волов.

Она не блестит более атласом и драгоценными камнями, как в день разлуки своей со светом. О! Нет! В широком шерстяном платье погребен ее прекрасный стан, как в саване; ее длинные, черные волосы обрезаны и скрыты под холстинной повязкой, обрисовывающей округлость белого, стыдливого чела, и спадающей по обе стороны ее ланит. Но как она бледна, Творец милосердный! Ее голубые глаза, столь прелестные, столь тихие, окружены легкой синевой, где лазурные жилки браздят эту нежную алую кожицу.

— Боже, помилуй! Помилуй! — сказала она, и пала на колени на камни.

Спустя немного, она встала с пылающими ланитами и сверкающими очами.

— Прочь... прочь... опасное воспоминание! — вскричала она, устремись к окну. — О! как душно, как душно, я горю! О! я хочу видеть солнце, деревья, горы, этот праздник, эти пляски. Да, я хочу видеть этот праздник, быть совершенно погруженной в это шумное зрелище. Счастливые!.. Конечно, они счастливы! Браво! Молодая девушка... какая легкость! какая приятность! как я люблю цвет твоего баскина и шнурки твоей головной сетки! Как я люблю этот голубой цветок в твоих белокурых волосах! Но ты приближаешься к твоему плясуну... Он прекрасен, его взоры устремляются на твои с любовью. Он также имел приятный взгляд, но...

Она опустила свою голову на руки и умолкла, сердце ее готово было разорвать грудь сильным своим биением; потом, как бы желая освободиться от тяжкого воспоминания, приняла прежнее положение и с живостью проговорила:

— Как лучезарно и светло заходит солнце! Боже! какое прекрасное пурпурное облако с золотым отблеском! как странен и изменчив его вид! Сейчас была красивая Мавританская башня с множеством зубцов, теперь это почти огненный шар; но его округлости опять разбиваются, они обозначаются гораздо яснее. Санта-Кармен! точно человеческий образ. Да... Это широкое чело... и... эти уста... О! нет... если... Боже... он с ним сходен!

И, тяжело дыша, она стояла на коленях со сложенными руками, в некотором роде исступления, перед этим фантастическим видением, которое покрылось паром, мало-помалу развеялось и совершенно исчезло.

Когда перед ее глазами остался один только воспаленный горизонт, она встала в жестоком волнении и бросилась, стеная, на постель.

— Он ... все он же... он повсюду! — воскликнула она с видом отчаяния. — Ужас! Когда я припадаю к твоему святому лику, о Иисусе! Твои божественные черты изглаживаются... и я его только вижу! его боготворю!

«Когда безмолвная и смущенная, я готовлюсь слушать с вниманием чтение Священного Писания нашей игуменьи, что же! ее голос, кажется, слабеет и пропадает, и я его только слышу; ибо сладостные звуки его речей всегда отзываются в моем сердце!

Ужас! наконец, когда я с раскаянием влекусь пред судилище Божие, там опять он ... ибо любовь есть единственное преступление, в котором я могу себя обвинять». — И она начала плакать.

— Преступление! разве это преступление? О, моя матушка! если б ты не умерла, ты находилась бы тут; моя голова покоилась бы на твоих коленях. Ты... твоя рука разбирала бы еще длинные, волнистые мои волосы; и ты научила бы меня, преступление ли это, ибо я тебе во всем бы призналась.