Ирина Елисеева - Подарок старой повитухи

Уж как водится, досужие зеваки знали всё про всех. Судили – рядили, обсуждали, делились знанием сути.

– Что ж они, так пешком от самой Вещей и идут?

«Вещей» называли один из районов Асафьева. Казалось, коли район, так должен быть Вещим. Но называли именно «Вещая», по названию улицы. По той улице в давние времена уходили рекрута в царскую армию, и вести от них приходили той же улицей. Потому и прозвали её «Вещая», а по улице и весь район.

– Какое? На возке приехали в Широкую, к Антониде Самановой, тетке жениха. У неё тут свой дом, хоть она и у брата дольше живет, чем у себя. По хозяйству помогает. У них, вишь, хозяйки-то нету. Мать умерла, давненько. А сын не женатый.

– Сколько ж ему ноне?

– Дак к двадцати осьми дело идёт.

– И по сю пору не женат?! Что так? Аль изъян какой?

– Так кто ж его знает. Антонида с суседями на лавочке не перебирает. У кого ж узнать? Старший Саманов тоже не больно разговорчив. Может, чего не так. Может, привередничают, али ровню ищут побогаче.

– Чё ж Чеверёвы Саньку за перестарка отдают? Девка баская, работящая, смышленая. Нешто ей получше кого не нашлось?

– Так Татьяна, мать её, сказывала, упёрлась девка, говорит, в повитухи пойду. И никакие уговоры не помогают. Чё делать, и придумать не могли. Вот Василий и решил выдать Саньку замуж. Пусть, говорит, сперва сама родит, а потом другим помогает, коль охота останется. А готовых жениться сей час, кроме Саманова, нету. Кто учиться. Кто ещё годами не вышел.

– Так сама говоришь – богатые. Сани мастерят да починяют. Дом большой, хоть и не ухоженный. И копеечка копиться. Не продешевит Санька.

– Чё-то не глянется он мне.

– Да ты-то тут причём? Лишь бы Чеверёвым нравился.

Весь ход сватовства правила Антонида. Шутки-прибаутки про товар, про купца, про залетна молодца сказывала, а сама острым глазом на занавеску у печи поглядывала, где Санька спряталась. Место это меж стеной и печью Чеверёвы называли «проулочек», и от горницы его отделяла длинная ситцевая занавеска. За ней со стороны печи стоял приступок, а на противоположной стене рядком на деревянных штырях висели шубы, телогрейки, меховые безрукавки, в которых обычно отец с Алёшей ходили по хозяйству управляться. Санька уселась на приступок и в этой душной тесноте слушала разговоры в горнице, время от времени выглядывая в щелочку между занавеской и печью.

Она была спокойна. Тогда в бане она придумала себе дело, знала, как его делать будет, потому и волноваться перестала. Правда, жених в этот раз ей совсем не понравился. Черные глаза его так и бегали, так и суетились, будто искали чего. Санька из любопытства, бывало, уж слишком высовывалась. Встретив её взгляд, он, будто ожёгшись, отводил глаза в сторону. И лицом в этот раз был бледен и суховат. И волосенки редковаты…

О свадьбе сговорились на конец осени, начало зимы, как все с урожаем управятся да хозяйство обиходят на зиму. Жить молодые будут в доме Самановых. «Стало быть, со свекром», – вздохнула Санька. Раздумавшись обо всех предстоящих хлопотах и заботах, забыла про суженного, будто он и ни при чем здесь был.

Всё лето и начало осени, только выдастся свободная минутка, Санька открывала свой сундук с приданым. Она с каким-то неутомимым наслаждением принималась перебирать аккуратно сложенные полотенца, платки, юбки, варежки, шерстяные носки (всё новое, добротное) и прикидывала: чего ещё и сколько надо вышить, пошить, связать на подарки родственникам да на оплату помощи в свадебной суете. Кому? Перво-наперво, Крёстной. Потом Липе. Она – единственная подруга. Не считая Нюту. Но с Нютой и не виделись давно, и последние два года на письма та перестала отвечать. «Да и чего уж вспоминать. Теперь она городская барышня. Богатая. Из образованных. Не по нам шапка», – с горечью подумала Санька.

Липа – верная душа – поначалу сильно обрадовалась известию о свадьбе:

– Санька! Ты теперь – «сговорёнка». На попятный не пойдешь!

– И не собираюсь.

– Чё, так нравится тебе Саманов?

– При чём здесь это? За кого-нибудь всё равно выдадут. Саманов ли, Карнаухов – какая разница, если мне вообще никто не нужен. Да я и не приглядывалась особо. Раз отец решил, что мне, из дому бежать? Люди живут, и я привыкну.

А через несколько дней во взгляде верной подруги Санька заметила плохо скрытую тревогу. На вопросы та не отвечала. Взгляд отводила, при этом – Санька чувствовала – потихоньку даже плакала. А когда нет-нет да затянут они за рукоделием предсвадебные страдания, так Липа и разрыдается.

– С кем я буду, с кем я стану

В лес по ягоды ходить?

Задушевная подруга

Хочет замуж выходить…

И рыдает не шуточными слезьми. Санька все дивилась, а потом не выдержала:

– Что ж ты так убиваешься? Я ж и подумать не знаю чего. То ли я так плоха, то ль жених. Растолкуй, о чем печаль такая?

Были они вдвоем в Санькиной комнате. Опять приданое перебирали да рушники обшивали. Липа снова залилась горючими слезами, уткнувшись в шитье. Санька молча ждала. Не скоро подружка затихла, потом заговорила, всё ещё всхлипывая и шмыгая носом:

– Слышала, как мои за чаем толковали. То да сё… Потом чего-то про Самановых. Папа им сани на ремонт свёз. Вот и вспомнил, что сделал хорошо, а цену заломил не по-божески. «Так он женится», – говорит ему мама. «На ком же?», – спрашивает отец. «На нашей Саньке», – отвечает мама.

У Липы опять задрожал голос и слезы навернулись:

– Они тебя всегда так зовут – «наша Санька». И тут папа так разволновался, вскочил и давай избу шагами перемерять. «Чеверёвы что, не знают, почему он до сих пор не женат?.. Что ж они Саньку в петлю толкают?»…

– Так и сказал?!!

– Слово в слово!

– Ну?!! Говори скорей.

– «Он же хворый. Падучая у него. Его-то отца можно понять. Кому ж не охота свое чадо к семье прислонить? Самого не будет, так хоть не один останется. А Чеверёвы-то что? Они-то куда смотрят?». Мы с мамой как услыхали – чуть сознанья не лишились. А мама мне строго-настрого наказала тебе ничего не говорить. Папа сказал, сам с твоим отцом поговорит… Мы и ждали. А потом папа пришел сильно огорченный и молчаливый. Мы уж с мамой его и так и сяк пытали – молчит. Уж вот недавно сказал: говорил он с Василием Дмитриевичем. И тот сказал, что так надо.

Липа уже рыдала в голос. Санька сидела, опустив руки и уставившись в пол немигающими глазами. Она не испытывала страха или обиды. Она вообще мало понимала, почему Степан Афанасьевич так взъелся на отца. «Ну, падучая у Андрея Саманова. И что? Он один, что ль, такой? Вон в соседней улице у Базуевой Феклиды муж с перекошенным лицом, лошадь лягнула. Говорит плохо, один глаз видит плохо. Ничего. Живут. Вот уж лет семнадцать. В работе он шибко мастеровой. А дочка у них Параня – видная девица. Красивая. Правда, приданого мало. Женихов не густо. Так и то сватали уж раза три. Что так гневаться? Человека пожалеть надо», – рассуждала Санька.