Пётр Лаврентьев - Война и мир солдата Панкрата. Сказка-фарс

Смешливый такой лекарь попался, хороший, оптимистично настроенный. Поставил он мне печати везде, где требовалось, и вновь явился я к воеводе. Положил перед ним заключение медиков на стол, а он на него вполглаза лишь глянул и печально рукой отмахнулся – ступай, мол, не до тебя. Я даже немного обиделся на него за такое пренебрежение к моей персоне. Но краснорожий прапорщик мне на выходе все нужные для службы документы на руки выдал и по секрету шепнул в чём оно дело – оказывается, царь Горох новый указ сегодня издал: всех воевод старше пятидесяти лет пинком под зад гнать на пенсию, чтобы своими старческими маразмами армию не очерняли. Вот нашему воеводе напоследок перед изгнанием с государевой службы и взгрустнулось. Попрощался я с прапорщиком и на бумаги взглянул. А там написано: через два дня прибыть в ту часть, какая номером указана. Схватился я за голову: два дня всего осталось, а мне ведь ещё проводы закатить требуется! Да такие проводы, чтобы и в посёлке надолго запомнили, да и самому там, на фронте, под обстрелом вспоминать приятно было!

Заволновался я, заторопился, забегал по магазинам, из карманов последние деньги выворачивая. А после, когда уже домой вернулся, говорю Нюрке:

– Ну вот, Нюра, сбылась твоя мечта.

– Это какая же именно? – интересуется. А сама на диване лежит перед телевизором и ногти свои красит. Даже на голос не повернулась, стерва толстозадая.

– На войну меня отправляют, – говорю ей небрежно. – Сегодня у воеводы был, так он самолично меня упрашивал в армию поступать, потому как нехватка у них специалистов моего жанра.

Медленно до Нюры порой доходит, ой как медленно! Сперва решила она, что я ей шутки шучу, ртом своим заулыбалась, села на диване и вопрошает:

– Ой, да неужто правда? И когда уезжать собираетесь, Панкрат Акакьевич? Да на кого жену свою почти молодую оставляете? Смотрите, я ведь без присмотра могу и забаловать тут запросто.

– Ну, баловать или нет – это дело твоё, – отвечаю сурово. – А мне теперь некогда за твоей юбкой присматривать, у меня нынче заботы поважнее будут. Присмотр нужен – так заведи себе какого-нибудь кобеля, пусть он и присматривает.

Тут Нюрка допоняла, что разговор идёт серьёзный, без обычных милых шутейностей, и потому даже с дивана соскочила.

– Едрит-твою мать! – орёт и ногтями крашеными на меня машет, чтобы поскорее высыхали. – Панкратушка, да ты никак пьяный опять в дупель?

Но, понятное дело, и в этом её надежды не оправдались. Тогда села она обратно в диван и заплакала.

– Ох, не хватало мне ещё вдовой остаться в моём многоцветье лет! – голосит. – Ведь пойдёшь на войну, да вдруг убьют тебя там? И как прикажешь мне тогда действовать в этой неимоверно сложной ситуации? О детях подумай, сволочь!

– Да ты рехнулась, что ль, Нюра? Нету у нас детей-то!

– Вот то-то и оно, что нету! Тебе ведь некогда детей заводить – тебе бы всё по армиям шляться! Прям людям в глаза стыдно смотреть, вдруг спросят: чем это вы пять лет супружеской жизни там вдвоём занимались, что детей у вас не видать? Ну и гад же ты, Панкратка, ну и гад!

Обозлилась она, кричит, а сама всё больше и больше себя раззадоривает, от собственных слов ярится всё сильнее и сильнее. Уже припомнила мне и как я на свадьбе Машку-свидетельницу за задницу ухватил, и как тёщу однажды по пьяни «полумамой» обозвал… В общем, пошло-поехало, семейный скандал на дорожку…

Я слушал-слушал, а потом говорю ей тем самым голосом и тоном, каким царь Горох к нам из телевизора обращается:

– То, что ты сейчас говоришь, Нюра, является результатом твоего бессознательного образа жизни. И, конечно, примером законченной бабьей дурости. Будь ты поумнее, то сразу сообразила бы, что такой умный человек как я не попёрся бы за просто так в опасное для жизни и здоровья предприятие под названием «война». Ты сама подумай: там оклад четвертной, премии разные, члены деревянные за бесплатно. Опять же, если в кавалерию, то ещё и фураж – нате вам, а это, согласись, уже далеко не шутки! Если мне продолжать здесь около тебя сидеть, то что нас обоих впереди ждёт? Батарея наполовину крашенная, телевизор да ты с ногтями на диване – вот и все удовольствия. А там я, глядишь, что-нибудь для нас с тобой и выслужу. Есть же во мне геройство врождённое – помнишь, как я на спор в новогоднюю ночь на городскую ёлку залез без страховки? – так вот, если я это геройство на фронте проявлю, то тогда вообще заживём мы как бояре, и царь нас с тобой, Нюра, не забудет. Ногти твои уже другие будут красить, а ты при этом будешь только команды раздавать да орехи щёлкать.

Как услыхала Нюрка об окладах и премиях, так и выть перестала. А когда уж я про орехи упомянул, так вообще развеселилась и стала прикидывать в уме куда мы будущее богатство потратим мною навоёванное.

Пока она наше светлое будущее устраивала, я друзей оповестил о намечаемом пикничке – чтобы, значит, приходили честь по чести меня в армию проводить. И тут выяснилось, что все они уже в курсе предстоящих событий – оказывается, краснорожий прапор из воеводского дома Митьке родственником приходится: сестра митькиной матери замужем за троюродным братом этого самого прапорщика, и этот прапорщик всё уже рассказал троюродному брату, тот – жене, та митькиной мамке, а мамка митькина, естественно, сынишке тупорылому своему – Митьке этому самому, который на «девятке» ездит. Ну, а что Митьке рассказано, то рассказано всему посёлку, тут уж можете и не сомневаться. Я ещё по магазинам ходил, а он уже всех объехал, и каждому тайну мою раскрыл по секрету.

В общем, назначенное время подошло, и явились все, кому следовало. Стали выпивать-закусывать, тосты-речи разные произносить в мою честь. Чтобы, значит, пули меня облетали, а все снаряды, по мне выстреленные, к врагам взад летели. Говорят они тосты, выпивают, а мне грустно как-то стало: вот, думаю, уеду, и увижу ли ещё когда-нибудь этих людей? Вроде и любить мне в этом посёлке нечего: с одной стороны у нас море Баренцево, откуда только дикие звери да рыбы на нас смотрят, с другой стороны в ста верстах – город, откуда уже губернатор на нас, как на зверей диких любуется. Из общественного транспорта – снегоуборочная машина два раза за сутки, а из очагов культуры – один гараж Витюхи, в котором он по субботам пьяный на гармони играет и песни всякие похабные прохожим орёт. Всё так, а вот жалко мне стало покидать всё это, хоть плачь. И чтобы хоть немного отвлечься от грустных мыслей этих, я Митьку за грудки схватил и кричу:

– Что ж ты, сука, болтливый-то такой? Какой секрет тебе ни скажи – долго не удержится, как вода в жопе!

И хрясь его по харе с размаху! Тут, конечно, все эту затею подхватили и давай лупцевать друг друга кто во что горазд. Шум поднялся, гам, стол опрокинули, бабы визжат, соседи снизу по батарее стучат, верхние в потолок топочут. Кто-то ногами в салатницу попал, заелозил, поскользнулся и плашмя об стол черепом трахнулся. Кровь, вопли, вызов скорой… Тут уж угомонились мы, успокоились, стол опять установили, сели дальше пировать.