Татьяна Иванько - Золото. Том 5

Но и этому я не поверил. Я ждал, когда закончит бесноваться в бессильной злобе и силился понять, что она предпримет теперь, когда не удался её замысел.

Доброгнева бранилась и оскорбляла меня, Онегу, Ориксая, Белогора, всех сколотов и их северных шлюх ещё долго, но я не верил, что эта холодная и умнейшая женщина сейчас действительно во власти чувств, которые она пыталась изображать, я неплохо узнал её, полезно ложиться в постель врагом: начинаешь понимать его вне слов.

И я ждал, что она произнесёт что-то, что мне раскроет её настоящие мысли. Как и она изрыгала скверну на меня, пытаясь вывести из себя и заставить выдать то, чего она не знает, что происходит за этими стенами.

Но я оказался холоднее. Сегодня я чувствовал себя увереннее её, потому что я был сильнее. И дело было совсем не в том, что Доброгнева была у нас в плену сейчас, а в том, что мне было что отстаивать, у неё, кроме ненависти, зависти и беспредельного честолюбия не было в сердце ничего. Моё сердце, благодаря Онеге, моей дочке и даже Вее, живо, горячо и велико, а её – холодный карлик. Даже раны и боль делают моё сердце богаче, а Доброгнева не знает боли, кроме той, что жжёт её кожу из-за попавшей на неё Белогоровой крови.

– И брата ради этой продажной твари не пожалел?! За трон ведь отреклась от тебя!.. – она сверкнула глазами.

Вот что она хочет узнать! Я окрылился, услыхав, наконец, эти слова. Исходя из моего ответа, она мгновенно задумает новый план.

– Ради моей Онеги я вырезал бы полмира или весь. Не то, что Явора, – с наслаждением ответил я. – Ему я глотку вскрыл с удовольствием.

Нельзя, чтобы Доброгнева узнала, что Явор жив-здоров и даже рядом с ней.

Я так и сказал Ориксаю.

– Вообще его надо бы убить, – добавил я, – когда Доброгнева узнает, что он живой, а она узнает непременно, она…

– Не преувеличиваешь ты могущество какой-то развратной Лунной жрицы? – перебил меня Орик, думающий, похоже, о чём-то своём.

– Куда опаснее недооценить врагов, чем переоценить, – сказал я, выпрямляясь.

Орик мрачно посмотрел на меня:

– Войско вот-вот выйдет из-под моей власти, Яван, – проговорил Ориксай, сидя, будто с надломленной спиной, опершись на один подлокотник трона. – Убить сейчас Явора, это взорвёт его сторонников.

– Пусть взорвёт, примем, наконец, бой, не будем ждать, что сделают они, ударим сами. Белогор начал, надо добить гидру. Чего мы ждём? Его возвращения?

– Её возвращения, – мрачно ответил Ориксай.

– И ты уверен, что он сможет её вернуть?

Орик встал с золотого трона, на котором сидел, и посмотрел на меня, подойдя близко:

– А если нет: на черта мне всё это? – тихо произнёс он, необычно широкими зрачками, будто поглощая меня. И вдруг я словно увидел старшего брата Велика, которого после воцарения назвали Великсай. Вот никогда бы не подумал, что сын вырастет настолько похожим на отца, такими разными они казались мне всегда…

– Да ты что?..

– Я решаю, – уже полным голосом твёрже гранита сказал Орик.

– Ты, конечно, Ориксай, только ты царь не мальчик, тебе ли не понимать, куда ведёт разгоревшееся сердце.

– Твоё протухло?

– Я не царь, Орик. Неважно, слаб я или силён. А если ослаб ты, всему гибель.

– Значит, ты и сядешь на трон, когда мне придёт конец. И прикончишь всех врагов одним махом.

– Прекрати! Соберись, ты – царь, ты родился царём и не можешь…

– Я решаю! – рыкнул Ориксай.

Если бы я предполагала, если бы только могла подумать о том, как плохо будет Орлику без меня, я ни за что не ушла бы. Что бы я сделала тогда? Своей рукой убила бы Доброгневу, прекратив этим заговор, или сделала бы что-то ещё, я не берусь предполагать.

Но я не осталась. И теперь я гнала мысли обо всех, кого оставила позади. Если бы позволила себе думать о них, я не ушла бы и до ближайшего городка. Но я выбрала путь и шла по нему. Я уйду так далеко, как смогу. Что Лай-Дон увязался со мной, даже и неплохо, будет изображать моего брата или мужа, там поглядим, когда станет заметен живот, и мы дойдём до новых поселений. Что там впереди, на юге, это становилось даже интересно.

Да, воспаление в груди досаждало мне, било кашлем и ослабляло, и принимать действенных средств из-за ребёнка я не могла, потому что все эти лечебные травы могут повредить ему или даже вызвать выкидыш. Белогор помог бы, легко избавил бы меня от этой глупой простуды. Но и о нём нельзя думать…

И я лежу на краю, наконец иссякшего, леса, думая о том, что, когда завтра мы выйдем за последние деревья, что сегодня ещё прячут нас от поднявшегося с вечера ветра, то начнётся новая веха в моей жизни. Я физически ощущала эту границу, которую перейду завтра.

Не границу Севера, его мы покинули уже восемь дней назад. Тогда я и заболела, кстати, словно уходя с моей земли плачу дань немощью, овладевающей мной с каждым днём всё больше. Там я не болела никогда, если не считать раны, нанесённой мне предательской стрелой.

Что же, придётся как-то справляться и с этим. С тем, что здесь, на чужой земле, я слабее, чем на своей. Ладони на живот. Я каждый день трогаю мой живот. Я не могу ещё ощутить ребёнка в моём животе руками, я чувствую только счастливую тягость во всём теле. А что если их двое?.. Я растопырила пальцы, полностью накрывая себя над лоном. Двое…

Я слушала потрескивание костра, храпение лошадей, легко привязанных в двух шагах, чтобы их беспокойство из-за приближения зверей мигом разбудило нас, недовольное ворчание Лай-Дона, что никак не может привыкнуть к этим ночлегам на голой земле. Хотя ему, сколоту, это должно быть привычно, но, как он рассказал, они не имели обыкновения ложиться на голую землю: хотя бы войлочный коврик, но всегда предохранял их тела от твёрдости земли.

Между крон, качающихся от ветра деревьев, кажущихся перьями в хвосте какой-то жуткой птицы, видно чёрное небо усыпанное множеством мелких и крупных мерцающих звёзд. Вон та – голубоватая, особенно крупная, по этому маленькому кусочку неба я не могу распознать какая именно это звезда, да и не такой я искушённый звездочёт. А вон та толстая, красная…

Я чувствую спиной холод. Это неприятное чувство, на моей северной земле я ни разу не чувствовала холода под спиной, даже засыпая на снегу…

…Рассвет застал нас спящими, Онега всегда вставала первой, поэтому я так удивился, проснувшись и поняв, что рассвет давно минул, а мы всё ещё спим. Солнце скоро встанет уж над нами, в том узком прогале между раскачиваемых ветром крон. Меня вдруг пронзила мысль: а что если она убежала, бросила меня?! Я резко сел, но нет, обе лошади здесь и сама Онега здесь, вот она…

Но… что-то не то с ней самой. Я такой её ещё не видел. Или я просто не видел её спящей?..

Я проснулся среди ночи от охватившего меня ужаса и крика: «опоздал!». Я вылетел из моего шатра с воплем, полуодетый и лохматый, распугивая дремлющих на карауле ратников: