Андрей Гальцев - Театр «Глобус». Роман

– Гуляем, празднуем ангажемент? – раздался над ухом резкий голос.

Крат вздрогнул, над ними возвышался пьяный собрат по цеху, актёр Коля Душейкин. Нервный, голодный, он способен напасть на чужую пищу. По счастью Дол уже стирал с тарелки следы котлет хлебной корочкой.

– Вкуснотища! Не какая-то поддельная еда, а натуральная химия! – провозгласил Дол на публику.

– Гуляем, значит?! Котлетки кушаем, а долги не возвращаем? – Душейкин от несправедливости задрожал, как от студёного ветра.

– Что ещё за долги? Ты сам всем должен, а тебе должны психиатры… помочь, Дуся! Я это имею в виду.

– Эх ты! – Душейкин сощурился, словно прицелился разглядеть микроскопическую душу Дола. – Все вы, подпольные алкоголики, рассчитываете на то, что открытый, честный алкоголик Николай Душейкин сильно забывчивый! Да? Нет, господа нехорошие!

Он сокрушённо покачал головой и принялся обличать и Дола, и местное человечество большими треснутыми губами. Говорить ему было больно, и тем весомее звучали его слова.

– Порядочный алкоголик Душейкин пьёт не потому, что ему пить хочется, а потому что он обиды растворяет. И один из моих обидчиков – ты, Дол! – так он завершил свою горячую речь.

– Да за что я угодил в этот чёрный список?! Опомнись, Коля!

– А вот за что. Слушай внимательно. Вчера я разбирал домашний архив и нашёл под диваном записную книжку, в которой записано: такого-то числа такого месяца, такого года, ровно одиннадцать лет назад, прошу заметить, некто Дол взял у меня сто рублей. С учётом грянувшей затем деноминации, получается рубль, всего один рупь! Но с учётом длительной последующей инфляции, ты задолжал мне три рубля, Дол! Слышишь ли ты меня?! – Коля постучал по столу костяшками синеватых пальцев.

– Уймись, путаный человек! – с вынужденным добродушием ответил Дол. – Через пару недель в том же самом ветхом году я вернул тебе деньги, но ты почему-то не занёс это в свою книжку!

«Деньги» – это «день гибели», – расшифровал Крат.

– Потому что ты не вернул! – закричал Душейкин диким голосом.

– Потише там, – издали скомандовала повариха.

Эхо трижды прокатило её голос. Быть может, она застала прежнюю, заводскую пору: густой пар из котлов, стук на разделочных столах, бодрые голоса в зале: «Петя, я занял очередь, а ты займи столик!» На что Петя с привычной радостью житейской правоты ответно кричал в человеческом лесу: «Занял уже! Возьми мне двойную порцию: я сегодня остаюсь на сверх-урочку». «Ага, значит, Нинка-технолог тоже в ночь пойдёт?» – с трудовым зубоскальством откликался товарищ. Ничего этого больше нет, исчезли те голоса, тот общественно-трудовой люд.

Трое сутулых, что давеча питались, покинули зал; зрители исчезли, но Душейкин эмоций и жестов не угасил. Тогда Дол вложил в его ладонь четыре копейки. С шипящим презрением Дуся рассеял монетки между столов – стоп, нет, и тут же бросился их подбирать и бормотать, что ему пригодятся всякие средства и нечего гордиться, надо смиренно собрать монетки. Двое друзей тем временем вышли на улицу.

– Мы все оказались на краю, – сказал Крат, который после позитивного эксперимента остро нуждался в правдивых интонациях. – Коля опередил нас на шаг и оказался ближе к предпоследней черте.

Вышел Коля Душейкин. Точно балерун после пробежки, он застыл на пустыре, вслушиваясь разом во все стороны, потому как пьяница это чуткий приёмник питьевого шанса.

– В алкоголизме что привлекает, – оценил стойку Душейкина Крат, – ясная и доступная цель в жизни. Трезвость пустынна и длинна, словно казённый коридор, а для пьяницы смысл жизни разливают в посуду. Какая милая, утешительная конкретность!

– Аппетитно высказываешься, прямо хоть сейчас принял бы маленько, – облизнулся Дол.

– Здесь одно плохо, – перебил его Крат.

– Что?

– Обман. Когда истина слишком проста, когда её можно пить или цитировать, она, скорее всего, обман.

– Ну вот, начал хорошо, а завершил, как всегда. Во времена Кризиса надо смешно жить. Больше нам ничего не осталось. Ты в последние дни отчего-то не ворчал. Опять начал?

Котельная встретила их гулом тяги: уходя, они открыли заслонку, чтобы табачный дух вылетел в трубу. Их жилище представляло собой домик из силикатного кирпича с одним окошком на уровне лба и с непомерной металлической трубой над крышей. Дол как-то залезал на самый верх трубы, чтобы оттуда помахать рукой и крикнуть: «Привет, Земля-а!»

Перед котельной не то чтобы росли, а нехотя стояли два инвалидных дерева. Между ними на верёвке обычно сушилась постирушка Крата, которая порой надувалась или вздымалась… В студёную пору его одежда и постель сушились в помещении, возле котла, гудящего синим пламенем. Дол, к слову сказать, не любил хозяйские хлопоты; грязное бельё он по случаю брал с собой на свидание, если та была доброй женщиной.

Силикатные стены их жилища были изукрашены автографами гостей и помадными набросками. Крат не любил пестроту, но голая кладка серого кирпича была ещё более скучным зрелищем, и он тоже приветствовал наброски художников, изречения болтунов и росчерки нетрезвых женщин.

Дол первым делом подошёл к висящему календарю и оторвал день: 13 мая.

– Рано рвёшь, день-то ещё не прожит, – заметил Крат с койки.

– Обед съели – день прошёл, – по-солдатски ответил Дол.

– И что мы будем делать? – Крат спросил не шевелясь.

– Читать пьесу.

– Валяй вслух, только без лишних интонаций, без МХАТа, пожалуйста.

– А почему я? – заупрямился Дол.

– Читай, человек-заусенец!

– Тогда ты слушай и вникай, а я буду только читать.

Дол откашлялся и начал: «В столичном Дворце культуры проводится конкурс доброты Рыцарь Человечности».

– Погоди, это комедия? – Крат уставился в давно знакомый грязный потолок, похожий на карту другой планеты.

– Не перебивай.

«В финал конкурса вышли два друга: Первый и Второй».

– Два трупа? – переспросил Крат.

– Два друга! Каждый из них норовит получить от умирающего завещание на квартиру.

– Погоди, тогда получается три персонажа. Кто же будет играть больного? – заметил Крат.

– Да замолчи ты, я ж читаю!

– А я вникаю.

– Вот и молчи.

«Сцена первая. Занавес подымается…»

– Подымается или поднимается? – спросил Крат.

– Занавес? Поднимается. Чёрт возьми, я забываю, что волоса подымаются, а занавес поднимается. На самом деле у нас он раздвигается… после замены механизма; я привыкнуть никак не могу. Итак… «Посреди сцены стоит железная кровать, под нею виднеется ночная утка».

– Хорошо сказано «виднеется» , – вновь не удержался Крат.

– Слушай! – отбрил его Дол и продолжил. – «На кровати в позе покойника лежит больной, накрытый простынёй до подбородка, его лицо обращено вверх, он говорит, не раскрывая рта, его голос звучит из динамиков: «Никому я не нужен, – произносит больной уныло. – Все ждут, когда я околею и освобожу квартиру. Прощай, солнце! Ты светишь только здоровым, а больные должны заранее привыкать к темноте и одиночеству».