Алексей Панограф - Два портрета

Вот в таком королевстве довелось жить нашему герою, который очень любил рисовать, хотя и не состоял в гильдии и не писал коллективных портретов, не пользовался соответствующими табелям о рангах привилегиями, не получал из королевской казны жалования, и поэтому жил бедно и скромно в маленькой комнатке на чердаке, прямо под наклонной двускатной крышей, где стоять в полный рост можно было только посередине.

Зато из большого круглого окна открывался замечательный вид на крыши соседних домов. Справа вдали виднелись река и опушка леса, а слева рос большой старый клен. Летом за зеленой густой листвой ничего не было видно, но поздней осенью, когда уже облетали все листья, и ветки еще не успевали одеться в белые пушистые снежные шапки, сквозь них была видна улица, на которой располагались разнообразные лавки. Днем на улице всегда было оживленно от многочисленных покупателей и прохожих.

Художник любил рисовать виды из своего окна, а также разные сценки из жизни сказочных героев. Им было написано много пейзажей в разное время года и дня, в разную погоду и с разного ракурса. И все эти картины передавали настроение художника. Глядя на одну из них, ты сразу представлял себе, что сейчас он стоял у открытого окна, вдыхал полной грудью аромат раннего лета, и взгляд его с оптимизмом был обращен на улицу. Другая создавала ощущение легкой неуверенности, но готовности к переменам. В третей – угадывалось, как художник сидел у окна, кутаясь в шерстяной шарф, и грустно смотрел на капли стекавшие по стеклу.

А еще художник любил рисовать сказочных персонажей – Бабу-Ягу, гоняющуюся с метлой наперевес за своей шкодливой избушкой на курьих ножках; богатыря за дружеской трапезой с трехголовым Змеем-Горынычем, раздувающим костер; фею, которая, касаясь волшебной палочкой различных старых и некрасивых предметов на картине, превращает их в новые: яркие и блестящие.

Но самым любимым персонажем был светлокудрый рыцарь, скачущий на коне. То рыцарь мчался во весь опор и лошадиная грива и волосы всадника развеваются на ветру. Или вот тот же юноша на берегу реки, только что спешился, чтобы дать коню напиться. А здесь он, выпрямившись в седле, шагом проезжает по улице города. На голове у него всегда неизменная широкополая шляпа с плюмажем, а на плечи накинут черный плащ с вышитым изображением дракона.

Ах да, я, кажется, забыл сказать, что художником был, точнее, была молодая девушка с изумрудными глазами и золотистыми волосами. И звали ее Аури.

Она не могла никому показывать свои картины, потому что в королевстве рисовать было разрешено только членам гильдии. Но один заморский купец приезжал примерно раз в три месяца, забирал все картины, которые Аури написала за это время, и платил ей деньги, правда, совсем небольшие. Он же был настоящий купец, и поэтому всегда покупал дешево, а продавал дорого. Иногда чужеземец привозил ей в обмен на картины, что-нибудь из одежды или недорогие украшения.

А золотоволосая художница не торговалась и отдавала свои работы за ту цену, которую назначал купец. Только картины с рыцарем она даже ему не показывала и лишь сама тайком любовалась ими.

Однажды купец появился в ее комнате в начале лета. Аури услышала его шаги задолго до его появления. Купец, большой грузный человек, поднимался медленно, и ступени лестницы, которая вела на чердак, каждый раз протяжно скрипели, когда он ступал на них, как бы жалуясь друг дружке на такую тяжесть – лестница ведь была уже старенькая.

Раздался стук в дверь, и, не дожидаясь ответа, купец распахнул ее, заполнив собой весь дверной проем:

– Buenos dias 1, mein lieben Maler 2.

– Здравствуйте, господин Кауфман. Как добрались? Сколько дней были в пути?

– Ах, my doll of the golden hair 3, я, ведь, все время в пути – волка, как говорится у нас, ноги кормят. А дороги после зимы отвратительные – трижды застревала моя двуколка. Дважды чинили колеса. А один раз нарвался на засаду лесных разбойников.

– О, ужас, как же Вы спаслись от них?

– Пришлось биться, – отвечал великан-купец. – Они, шельмы этакие, перегородили дорогу толстым деревом, и, когда я вылез, чтобы отбросить его с дороги, для меня ведь это раз плюнуть, эти башибузуки выскочили из чащи, как стая диких обезьян. Тут-то и началась потеха.

– А их было много?

– Да нет, к счастью не очень – десятка полтора. Считать-то мне их было некогда – только успевай молотить. Кулаки я, значит, разминаю – супостатов швыряю, кого вправо, кого влево, чтобы беспорядок под ногами не создавать. Так бы их всех по кучкам и разметал, ежели бы они вдруг враз на меня втроем со спины не накинулись. Стал я крутиться, чтобы отцепились они да в разные стороны разлетелись, и, надо ж тебе, таки споткнулся об одного из поверженных. Тут они на меня и насели. Двое мне руки за спину крутят, а третий, вижу краем глаза, занес палицу, чтобы мне по голове со всего маху вдарить…

– Ай, да как же так можно?

– Можно-то оно можно, да только не свезло ему. Занес он дубину над головой, а в этот момент его вдруг будто змея кольцом вокруг шеи как скрутит, да как дернет – прям из сапог и выдернула, как морковку с грядки.

– Что же это за змея была? – воскликнула Аури.

Купец каждый раз рассказывал ей истории о своих небывалых схватках с врагами.

– Уж не медной ли горы хозяйка? – улыбнулась она.

– А то вовсе и не змея оказалась. Это всадник на коне своим хлыстом так позабавился. Издали накинул петлю, как лассо на шею извергу, да и дернул, так что тот со своей палицей на три метра от меня отлетел. Два других разбойника от неожиданности хватку-то по-ослабили – тут я их и стряхнул с себя, словно пыль с камзола. Вскочил на ноги, хотел спасителя поблагодарить, да его уж и след простыл. Вот такая история.

– Ну, а чем ты меня порадуешь после дороги нелегкой, расскажи? – добавил купец. – А лучше, покажи.

Аури не так давно закончила картина с видом на улицу и на клен, росший за окном. Кленовые листья на картине были еще маленькие, едва распустившиеся из почек, и, глядя на них, в пальцах возникало ощущение, как от прикосновения к молодым еще клейким настоящим листочкам. Солнечные лучи на картине пробивались сквозь листву. И это были именно те весенние солнечные лучи, которым радуется все живое, истосковавшееся по теплу и свету, так отличающиеся от палящих июльских лучей, от которых хочется укрыться в тенечке.

– Ух ты, вот это хорошо. Таким я еще твой клен не видал – смотрю на него и вспоминаю себя в семнадцать лет.

– О, а это что? – он взял в руки картину, стоявшую на полу у окна.

– Кто это? Не может быть! Да это же мой спаситель! Хоть я и не мог разглядеть его хорошенько, но светлые кудри, тонкий нос, правильный овал лица и благородство осанки точь-в-точь как у него.