Владимир Рыбин - И сегодня стреляют

– Дед, а дед, ну дедушка!..

– Ты вон куда гляди, – махнул рукой Матвеич на приближавшийся буксирчик с длинным хвостом дыма над черной трубой. – Я как ты был, а она уже тут плавала.

– Кто «она»?

– Ну, оно, судно, буксир.

– То она, то оно, а это пароход, он, значит, сам говоришь – буксир.

– Ишь, грамотей! – восхитился дед. – Кто тебя только выучил?!

– Ма-амка…

Степка заулыбался и вдруг потух, вспомнил, чуть не заплакал. Матвеич прижал его к себе одной рукой и, не зная, как утешить мальца, промолчал, стал смотреть на «Ласточку».

Знал он о ней все, что было и чего не было. Что рожали ее, как самую быстроходную, оттого и колеса сделали такие большие, и трубу такую длинную. И имя дали под стать посыльному судну – «Ласточка». А получился истинный гадкий утенок, как спустили на воду – скособочилась. Хотели выровнять – скособочилась на другой бок. И махнули на нее рукой, определили в разряд рейдовых вспомогательных судов неопределенного типа. А потом было как в сказке. «Уродец» и революцию прошел, и в Гражданскую воевал, и ныне не устает.

Команда «Ласточки» была знакома-перезнакома Матвеичу, особливо «тройка чумазых», как он их называл: механик Дмитрий, да сын его в помощниках – Колька, да дочка Мария – в кочегарах. Хотел помахать им, но по чересчур частому пыху и по клубам пара определил, что очень они торопятся, и не помахал. Только опять, как утром, когда увидел сумасшедшую военную легковушку, встревожился. И почему-то холодно ему стало. И привиделось холодное – зима тех давних времен, когда он только прознал про спасателей.

Чего понесло его тогда через Волгу, да еще в сумерки, уж не помнил. А там полынья незамерзающая, и очень он боялся проглядеть ее. А ветер хлестал снегом – метель была сильнющая. Думал – совсем пропал, молиться начал, хоть в церковь никогда и не захаживал. И увидел огонек. Подошел, а это – керосиновый фонарь на снегу. Думал, кто потерял, хотел взять, да увидел другой фонарь, потом еще и понял: кто-то специально выставил огни, чтобы такие вот гуляки сдуру в полынью не залетели. Потом невдалеке ревун заревел, и он разглядел будку. Ввалился в нее полузамерзший, и встретили его тут как родного. Два сторожа были в будке, сидели у чугунного камелька, скинув шубы, пили чай. И узнал отогревшийся телом и душой сын Матвеев, что сидят они тут специально, чтобы поджидать таких, как он, заблудших, а если придется, то и спасать: были при сторожах багры, спасательные лестницы, даже лодка была.

С того и пошло. Вскорости, как Волга отошла, явился он на спасательную баржу к атаману проситься, чтобы взял в свою артель матросом. Прознал к тому времени, что живут матросы богачами, получают по 15 целковых каждый месяц, да еще пятую часть от катания дам на лодках…

Восторженное воспоминание о дамах в лодке вдруг обернулось тревожным чувством. Матвеич открыл глаза, увидел лодку, полную перепуганных женщин, горько усмехнулся: вон как получилось на старости лет. Степка спал, уронив голову деду на колени. Хохлушка Лидия сидела рядом на своих узлах, глядела на Матвеича, и была в ее глазах то ли благодарность за спасение, то ли упрек, что увез ее с детишками в пустое Заволжье, когда вон он, целый город на берегу, в котором было бы куда легче переждать беду.

Тут как раз лодка ткнулась в отмель, и мотор у нее опять заглох. Бакшеев выпрыгнул в воду, за веревку потянул лодку ближе к берегу. И Матвеич перевалился через борт, и еще несколько баб с визгом ухнули в теплую воду, все вместе потащили полегчавшую лодку носом на песок.

Через минуты шумный табор раскинулся неподалеку у зарослей ивняка. Никто никуда не тронулся, все тут и принялись обустраиваться, будто сюда стремились из дальней эвакуации.

А Бакшеев снова уткнулся в свой мотор.

– В военкомат сколь раз ходил, – сказал он, не поднимая головы. – Не брали. Без белобилетников, мол, фашистов прогоним.

– Да уж куда тебе, больному, – поддакнул Матвеич.

– А теперь зовут. В ополчение. Вот и торопился. Всю ночь возился с лодкой, не бросать же.

– Да уж конечно, как не понять.

– Хорошо, ты пришел. А то я прямо издумался: на кого лодку оставить? Им что, – мотнул он головой на бабий табор. – Абы переправиться. А за лодкой глаз нужен. Вон сколько людей на той стороне.

Матвеич помолчал, прикидывая для себя эту новую перспективу – быть лодочником. Не молодой, сможет ли?

– Домой бы надо. Степку доставить.

– Доставишь, – оживился Бакшеев. – Счас вернемся – и давай. А потом приходи.

– Помоложе бы кого. С горючкой-то непросто. А на веслах – какой из меня весельник?

– Достанешь горючку…

– Мотор опять же. Кто без тебя починит?

– Будет работать. Я уж понял, отчего глохнет, сделаю.

– Скоро?

– Да часок-другой.

– Все у тебя часок-другой, – проворчал Матвеич, сам не понимая, на что сердится. – Ну, я тогда вздремну чуток, невмоготу уж. Вон там, в кустах. Разбудишь тогда.

Проснулся Матвеич за полдень, солнце уж через Волгу перевалило и висело ослепляющим прожекторным глазом над хорошо видным отовсюду серым кубом элеватора на той стороне – самого высокого здания во всем городе. Проснулся не от того, что выспался – в голове еще мутилось, – а от какого-то беспокойства, вдруг охватившего его. Не было слышно никаких голосов рядом, а издалека, с севера, доносились непрерывные стрекот и перестук, будто там целая бригада бестолковых молотобойцев лупила молотками по чему ни попадя. Потом заухало вдали, и Матвеич понял – взрывы.

Еще не убоявшись ничего, он встал: на севере, за Тракторным заводом, последнее время часто постреливали, там были полигоны. Бабы повскакивали со своих узлов, безотрывно вглядывались во что-то дальнее.

– Что там таке гортуется?!

– Обыкновенное дело, – успокоил их Матвеич. – Воевать учатся.

Он подошел к лодке, на носу которой во весь рост стоял Бакшеев, смотрел в бинокль.

– Дай-кось.

Отряхнул руки от налипшего песка, взял бинокль, покрутил колесико. Дальние дерева мешали глядеть, и он тоже забрался на высокий нос лодки, наполовину вытащенной на берег. Теперь можно было рассмотреть холмы на той стороне Волги, где за тракторозаводскими корпусами протекала невидимая отсюда речушка Мечетка. Что-то там дымило и двигалось. В какой-то миг почудилось Матвеичу, будто высунулись из дымов крохотные фигурки машин-утюгов, какие довелось ему недавно повидать в степи. Он еще повертел колесико, потер глаза и опять долго глядел, но, кроме дыма, больше ничего разглядеть не мог.

– Ясно, учатся, – сказал неуверенно. И вдруг закричал на баб: – Чего расселись?! Чего не уходите?!

И снова повернулся к Бакшееву:

– Долго еще? Солнце-то вон где.

– Да я готов.

– Тогда поехали, чего ждать?..

Весело тарахтел, заливался мотор, солнце плясало на быстрой воде, и так было покойно посреди реки, что плыть бы да плыть, никуда не торопясь. И стрельба на севере будто поутихла, зародив надежду: может, и впрямь учатся? Береговые обрывы тонули в тени, над ними тысячами окон блестел на солнце город, над городом ровным частоколом торчали высоченные заводские трубы, над трубами, как всегда, тянулись, изгибались в вышине дымные хвосты.