Кирилл Кянганен - Империя Машин: Пограничье

Салиса часто ощущала трепетание в груди при чтении или пересказе историй о несостоявшейся любви, словно в ее жизни не доставало той искры буйных сил, обуревающих и овладевающих душой, словно ей требовался выход некой потаенной энергии, непрерывно сдерживаемой под ролью превосходной жены любящего мужа. Нет, она ни в коем роде не жаловалась на судьбу, но… иногда ей хотелось чего-то большего, некоего приключения с необычайным итогом. Или же… то сказывался расцвет ее цветка юности.

Под платье закрадывался теплый южный ветер, нежно ласкавший чувствительную и шелковистую кожу. Его бархатные струи перебирали пучки волос, мягко трепали их, обвевали тонкую шею сохранившего детское выражение лица, спускаясь по нарумяненным щекам к полным грудям, проскальзывая мимо них, в слои шелковистой одежды, где он дотрагивался до «обнаженной» теплой и загорелой плоти.

Сколь многое значил Ветер для летних островов. Он – отец, чьё семя, занесенное неведомой волей с дождём, произрастало в теле болезненной земли, не способной удерживать и питать плоды боле сезона подряд. Как выражались крестьяне: «кормилец, чей гнев сулил засуху, а милость – благоденствие». Потому и праздновался каждую весну день весеннего благоденствия, когда жители сел и полей радовались урожаю, устраивали танцы и пляски, а правители Утренних Островов распахивали винные погреба и откупоривали бочки, приглашая на ночные застолья под открытым небом на поля близ русел рек. И, хотя, понимание Ветра и его религиозного содержания и разнилось от острова к острову, Ульф не преследовал какую бы то ни было религию, и на Острове Ветров считалось крайне непозволительным попирать чужую веру. В обмен на терпимость члены различных религиозных сект и жители, придерживающиеся своего понимания стихий, получали кров над головой и бесплатный отпрессованный рис. Некоторые добровольно «отлынивали» от работы, записываясь в ряды верующих, чтобы получать кормежку с жильем. «И, неужели, кто-то по своему выбору соглашается на подобное навсегда?» – удивлялись они как-то с подругами. Салиса не представляла, как можно жевать одну и ту же пищу изо дня в день. Ее бы рвало при одном только виде приевшейся массы, но, однажды, к ней приходил монах: «чего бы не подарила жизнь нищему – он все примет с благоговением», с сей речью он в умилении получал миску риса, и, завернувшись в поношенную ризу, удалялся под тень деревьев. Ей запомнилась его рослая фигура и узкий лоб, не сочетавшийся с блеском гения в глазах. Хотя имелось что-то мистическое в его образе. Перед приемом пищи монах воздал похвалу богам, после чего весь день просидел в медитации, а тень от дерева не сдвинулась с места.

Салиса оглядела зарисовку на мольберте у выпирающего подвесного балкончика. Сняв туфли, она вдела ноги в мягкие тапочки и, переступив на поддерживаемую тросами платформу, прошлась до его границы, где под ногами и вовсе было ударопрочное закаленное стекло. На двойных перилах, защищенных от порывов ветра деревянными вставками, разместились палитры с масляными красками. По вечерам они упражнялись здесь с дочерью в искусстве живописи, и, как говорила та: «подражания природе». «Да…, – с легкой горчинкой подумала женщина, – подражание». Обыкновенно, она таскала мольберт с собой, путешествуя по стране, включая приемы мужа, где, сев поодаль рисовала гостей и обстановку. Но, после того как в мире воцарилась нестабильность, она боялась покидать остров. Мастера различных искусств редко наведывались к ним, потому что в империи положение Ульфа воспринималось «сомнительным», Верховный Канцлер даже делал предположение, что тот занимает нейтральную позицию, а это уже был посыл на государственное обвинение, ибо по закону полагалось «отдаваться делу страны со всей благостью и страстностью». Вот и оставалось ей – малевать холсты, не имея под рукой достойного учителя. Разве что… раз она повстречала на площади некоего Художника Душ, тот так очаровал ее своей речью, что она едва не согласилась выкупить всю его коллекцию творений, а то и отдаться. Но та шаловливая мысль мигом остыла под беспристрастным взором сопровождавшего ее протектора. От Художника исходило некое невыразимое влияние, затрагивающее струнки внутри ее сердца, и отдающее теплой истомой при одном лишь взгляде на его картины. Те словно оживали и двигались, когда она впивала в них взор. «Знать бы, где он сейчас?» – подумала Салиса, но подоспел Кассий, прервавший ее мечты:

– В зале ожидания посол с Цветущих Роз.

– Накормите его, – проронила она, – и куда направляется мой муж?

– В Севергард, разумеется, – уклончиво ответил Кассий.

– Ты ведь понимаешь…

– Он велел не распространяться подробностями.

Салиса глубоко вздохнула, а Кассий настоятельно заговорил:

– Семья Медвардов имела неоспоримое влияние. В прошлом она владела обширной зоной механических лесопилок, – он поперхнулся, и Салиса заметила, как последние слова вызвали клокотавшую в его груди ярость, – эти сволочи стерли с лица земли нашу веру, а боги их даже не покарали! – в подобный момент его голос становился резким, жестким и злобным, точно бушующий океан. Но, как и подобало воде, по завершению «мятежа», на ней не оставалось и следа былого гнева. Кассий почтительно поклонился, пообещав разузнать о цели его визита, а Салиса отвлеклась на голос дочери, доносящийся с внутреннего сада. Архитекторы еще не доработали акустику в восточном крыле, от чего звуки чересчур легко проникали во вторую спальню и прилегающие к ней помещения. Спасало то, что насаженная масса деревьев отчасти защищала от шума, исходящего снаружи, где велась реконструкция Башни Темнолесья. Ухватив мольберт под мышку, Салиса сошла по обшитым коврами ступеням к перекрестку, где, повернув налево, добралась до Зимнего Сада. Золоченные настенные панели переходили в белый мрамор, отделка специально производилась под цвета родины ее отца – белый и желтый. Или, как говорил тот в шутку об успехах Ульфа: «накрахмаленный желторот» – естественно, не в серьез. Ее муж с улыбкой вспоминал отца. Дворец не имел пригорода в черте садов, поскольку Ульф считал, что царской семье необходим покой в перерывах меж важными политическими решениями, но при этом, двери его не были закрыты обычным гражданам. То и дело велись приемы, осуществлялись процессии и намечались договоры или ссуды.

Мелиса сидела подле пианино, разглаживая юбку, а служанки показывали ей как правильно нажимать на клавиши, слегка приподнимая пальцы в отточенном ритме с паузами. Их руки порхали над инструментом, заставляя слиться звуки в стройную мелодию. Склонив голову на бок, Салиса следила за девушками. Периодически игра приостанавливалась на милую болтовню. Мелиса вторила соседке, готовой махнуть куда-то далеко-далеко. «Я вся истосковалась на этом острове, – пожаловалась она, мы здесь – как в плену». Салиса удивилась, как, иногда, и у нее возникали схожие мысли, хотя, как она помнила свою юность – тогда ей не хотелось ничего, кроме «видеть мужа каждый день». Мелиса же хотелось узреть неизведанные горизонты, сулящие новые возможности. Она лепетала, едва успевая проглатывать окончания слов. «Только отец да его старший сынуля придерживаются консерватизма!» – выкинув малознакомое слово, она замерла, дабы то произвело наибольшее впечатление, – «И вот, меня ограничивают!» Но, тут одна из служанок случайно обернулась, а вслед за ней и остальные. Мелиса покраснела, а ее мать сделала вид, что не слышала проходящего разговора