Валентин Колесников - РАЙСКАЯ ОБИТЕЛЬ. Сборник новелл

– Если надо, то надо, – не возражала мама, и добавила, – а кто будет еду готовить? Я ж на работе?

– Я попросила Маню чтобы, пока меня не будет, похозяйничала. – Я не выдержал и вставил свои пять копеек:

– Бабушка, возьмите меня с собой.

– А, мама отпустить, то я й возьму? – хитро, глядя на мать, спросила бабушка.

– От Мани нечего делать? – сердито ответила мать. Отъезд бабушки явно ей не нравился. Было видно, что это ей испортило настроение. Не доев жаркое, мать вышла из дома на двор.

Бабушка собралась и через неделю, в сопровождении тети Мани и ее сына Василия, старшего лейтенанта ВВС в отпуске, уехала на вокзал. Сначала, как всегда, помог дядя Ваня. Он подъехал на подводе, запряженной двумя лошадками и забрал всю компанию, чтобы доставить до Брест Литовского шоссе, которое от Шпитек в трех километрах. Там на рейсовом автобусе провожатые отвезли Евгению Лаврентьевну на вокзал. У брата Григория бабушка прогостила две недели. Она приехала помолодевшей, с радостными впечатлениями и конечно с подарками. Это были две голубиных тушки, и с десятка два голубиных яиц, так как дедушка Григорий был заядлый любитель голубей и содержал большую голубятню с породистыми и редкими особями голубей. Он хотел подарить бабушке двух редкой породы голубей для меня, но бабушка отказалась, мотивируя тем, что негде содержать. Когда я узнал об этом, огорчился. Бабушка лаконично и точно ответила на мое огорчение:

– Хочешь, чтоб понасрали тут? Кто будет убирать, а? – и вопрос отпал сам собой. Но зато дедушка Григорий смастерил мне из натуральной кожи добротные сапоги. Они пришлись мне точно по размеру, потому, что бабушка перед отъездом сняла мерку с моей ноги. Сапожки надо было смазывать дегтем, и дядя Ваня для этого принес пол-литровую банку березового дегтя. Где он взял этот деготь, одному Богу известно. Я смазал сапоги дегтем, и они заблестели и пахли дегтем, приятно щекотало от этого в носу. Все-таки получать подарки здорово.

Глава девятая

Наступила ранняя оттепель. Конец февраля, начало марта принесло таяние снегов. Талые воды не успевают уйти в землю. Мерзлые слои надежно задерживают и образовываются целые озера. Утром, стеклянным блеском, отражая розовые лучи восходящего солнца, блестит в них лед. К вечеру лед тает, чтобы ночью вновь превратится в стылое стеклянное поле для катания на ногах.

Ночью в погребе оказалась вода.

Мать обнаружила ее в четыре часа утра, тревожно заглянув туда. Картошку затопило, затопило двадцатисантиметровым слоем, и вода медленно прибывала.

Меня разбудил нетерпеливо-злой окрик матери:

– Анну вставай, помоги носить воду!

Я не сразу сообразил куда носить и что носить. Хотелось спать, глаза слипались, хотелось снова лечь в кровать, в самый разгар уютного тепла нужно было вставать в мерзкую холодную хлябь. Но неумолимый окрик повторился снова:

– Я дубину сейчас возьму! А ну вставай, гадовая душа! – не на шутку злой голос матери пулей вытолкнул меня из постели.

Через минуту в больших резиновых сапогах я уже шлепал по ступенькам погреба с ведром, полным талой воды и выливал за порог.

Несмотря на нечеловеческие усилия, вода не убывала. Рассвет медленно подкрадывался, вытесняя серой мглой свет свечи, в котором проявлялось изможденное решительное и злое лицо матери. Я знал, что вычерпывать воду бесполезное занятие. Надо найти дырку, откуда она поступает, и забить ее. Вода из погреба уйдет сама в землю.

Сказать матери, значит услышать унизительные, оскорбительные слова, что-то вроде:

– «Лодырь. Хочешь чтоб затопило?!!» – и в таком роде что-то еще. Но я жалел мать и решил все-таки сказать:

– Надо забить дырку. Ты же видишь уже светло, а воды не убавилось.

– Умный ты, как Берковы штаны. Так покажи, где эта дыра? – мать с ненавистью смотрела на меня, добавляя для связки слов, – Я вот плетку возьму, и как дам тебе, лодырь. А ну ка неси воду, и не смей мне указывать, что мне делать. Ач какое?!

Мне было неприятно слушать все это от несчастной женщины, но я стерпел и решил днем найти и забить дырку.

Шарканье шагов в предрассветной мгле насторожило барахтающихся нас в погребе меня с матерью.

– Кто там? – спросила мать.

– Это я! – ответило пространство мужским голосом.

– А это ты, Иван! – мать узнала Бабченка, отца мальчиков Коли и Шуры.

– Что, залило?

– А ты не видишь? – чуть не плача от бессилия сдавленным голосом ответила моя мать.

– Надо поднять картошку. Или засыпать немного погреб.

– То взял и поднял бы.

– Хорошо. Давай доски. Я помогу вытащить в ящики картошку из воды, а потом сделаю настил.

И работа закипела вновь. Мать неожиданно скомандовала, глядя в мою сторону:

– Иди, собирайся в школу.

Я стрелой бросился в дом. У печки грела завтрак бабушка. Тепло, уютно обласкало уставшее и не выспавшееся тело. Ничего не хотелось делать, шевелиться, думать.

– Сынок, иди к столу. – Голос бабушки заставил вздрогнуть. Я стал, есть почти остывший гречневый суп с мясом.

– Я тебя будить не хотела. Совсем замучила дитя. – Сокрушенно качала головой бабушка и добавила, – Говорила ж, была бы у нужнику утопила, и сама не мучилась бы и его б не мучила.

В школе я кивал головой, засыпая на уроке Украинского языка.

Надежда Григорьевна монотонным сонным голосом с посоловелыми от каких-то своих забот серыми глазами медленно преподавала грамматику. Да так, что казалось, мухи в нашем классе при полете от доски к окну не долетали, а падали, засыпая от этого голоса прямо в полете.

Упав на руки, я крепко уснул. Проснулся от жгучей боли, кто-то остервенело, таскал меня за волосы.

Когда окончательно я пришел в себя и вскочил на ноги, чтобы хоть как-то унять острую боль, то увидел уже не в седой дымке, а стальной взгляд учительницы, крепко державшей пятерней мои волосы на голове. В классе воцарилась мертвая тишина. Дети с любопытством наблюдали эту сцену инквизиторской экзекуции. Таская мою голову за волосы, как маятник у напольных часах, с металлическими нотками в голосе учительница в такт колебаний, как автомат, чеканила слова:

– Чтоб завтра была мама в школе! Без матери не смей приходить! Повтори, что я сказала?!

– Что-о б м-м-атерь была в школе. – Делая над собой усилие, чтобы не расплакаться, повторил.

С широко открытыми глазами на меня с противоположного конца класса смотрела Шура. Я впервые ощутил сочувствие в глазах девочки, и это укрепило во мне внутренние силы, дало толчок в сторону уверенности в себе. О, как хотелось мне в этот миг плюнуть в эти сонные, ненавистные глаза, желчно-бледное лицо Надежды Григорьевны, преподносившей прекрасный поэтический Украинский язык так бездарно и нелепо. Но, судьба сдерживала меня. Горечь душила горло. И я без сил опустился на скамью парты.