Ричард Брук - Чёрный атаман. История малоросского Робин Гуда и его леди Марианн

– Слышь, Сева, товарищу Задову музыки захотелось! Опять!

Тот, к кому обращался Махно – широкоплечий, но не громадный человек, с на удивление интеллигентным лицом и небольшой аккуратной бородкой, уже с проседью, с глубоко посаженными глазами, страдальчески улыбнулся, но ответил в тон:

– Ну а что ж, Нестор, товарищ Задов, как истинный представитель трудового народа, тянется к культуре, и это хорошо и правильно! Мы же строим новый мир внутри старого, и должны объединять практику борьбы с просветительской работой!

– Вот эко ты умно завернул, Всеволод Яклич! – пробасил матрос, и мужики все, не исключая Махно, захохотали; Задов тут же предложил:

– Пусть Дуняша нам споет, да и спляшет, повеселит! А то можно цыган вызвать – табор-то недалеко стоит…

– Нет, – отрезал Махно, снова стал суровым, и смех затих. – Гитары не надо. Заведи граммофон.

– Граммофон? – удивилась Саша. – Откуда здесь граммофон?

– Ты дура, что ли? Думаешь, жизнь только и есть, что в Петербурге, или на Москве вашей, или откуда ты там прикатила? – неприязненно спросила Гаенко, уставившись на нее своими выпуклыми глазами, темными, как вишни или маслины, и Саша поняла, что задала свой вопрос вслух. Вышло и правда глупо, но что с пьяной взять…

– Сей секунд, Нестор Иваныч! – Лёвка резво вскочил – несмотря на свою толщину, двигался он плавно, легко, как гимнаст или танцовщик – убежал куда-то в угол, пошуровал, зажег еще одну лампу, и вытолкнул на всеобщее обозрение маленький круглый столик, где был установлен новенький немецкий граммофон с темно-коричневым, будто шоколадным, корпусом и золотистой трубой.

Пластинки тоже имелись, и здесь уж Лёвка никого не спрашивал, видно, давно знал, что нравится батьке. Еще немного пошуршал, приладил толстый черный диск, опустил трубу… и комната неожиданно наполнилась не разудалой народной пляской, и не вздохами -рыданиями цыганского хора, а хриплым ритмом аргентинского танго.

Саша вздрогнула, как от порыва ветра, в голове разом прояснело, и ужас ее нынешнего положения, причудливо перемешанный со звуками модного танца, который она совсем недавно танцевала в Париже, на летней террасе ресторана на Елисейских полях, представился ей в полной и беспощадной ясности…

Она встала – не зная, зачем, не представляя, куда собирается идти – и тут к ней подскочил, как на балу, Сева, Всеволод Яковлевич 3 3 Всеволод Яковлевич Волин (Эйхенбаум) – анархо-коммунист, сподвижник Махно. Был также любовником Галины Кузьменко. , интеллигентный и статный мужчина, совсем еще не старый, если присмотреться… Лоб у него был широкий, умный, на мясистом носу ладно сидели очки в тонкой золотистой оправе.

– Мадам, позвольте вас пригласить на танец, – сказал галантно, подал руку, как полагается, даже поклонился.

Дуня громко фыркнула, завела глаза – дескать, ой-ой-ой, какие цирлих-манирлих разводят ныне революционеры-анархисты с московскими барышнями! – а Гаенко, раскуривая папиросу, вставленную в длинный мундштук, в их сторону и не смотрела.

Зато Махно смотрел… чуть развалился на стуле, ухмылялся: то ли хмель забирал его все больше, то ли сцена казалась забавной, как в театре или кабаре.

«Ах, да какая разница…»

Саша, Александра Владимирская, любила танцевать. Пока училась в пансионе Куропаткиной, несколько раз получала похвальные листы за успехи именно в танцах, да и после, на каждом балу или вечеринке, куда ее привозили сперва родители, а потом – муж, она с первой минуты, с головой, погружалась в музыку и движение, и не думала ни о чем ином…

Так было в Москве и в Петербурге, а здесь – там-не-знаю-где, в пространстве страшной сказки – сможет ли она танцевать, в ботинках с чужой ноги, в платье и шали с чужого плеча? Почему же нет, если приглашают, и аргентинское танго звучит в ушах. Главное, помнить, что здесь не танцуют, здесь – пляшут. Пляшут, поддавшись хмелю, пляшут, забываясь между боями и грабежами, пляшут, выпуская наружу своих бесов… пусть порезвятся.

Саша улыбнулась «Севе», даже слегка присела в реверансе, положила руку на плечо партнера, позволила обнять себя за талию, прижать покрепче… и повести уверенно, точно по вощеному паркету настоящего бального зала. Ей вдруг стало легко, она доверилась телу, и не сбивалась с ритма, не ошибалась ни в шагах, ни в поворотах…

Танго все звучало с нарастающей страстью. Стучали кастаньеты, как лихорадочный пульс, гитара мрачно отсчитывала кадансы 4 4 Каданс – здесь в значении: ритмическая последовательность звуков; ритм. , трубы подпевали скрипкам, и если закрыть глаза – можно было представить, что прошлое слилось с настоящим, и она в голубом шелковом платье, отделанном кремовым валансьенским кружевом, танцует с мужем на летнем городском балу в саду Тюильри.

Сильные руки держали ее крепко, надежно, вели, поворачивали, обнимали… а тихий голос нашептывал комплименты, мурлыкал, чаровал – точно кот Баюн.

Каблучки постукивали по полу, развевалась вишневая ситцевая юбка и порою открывала нескромным взорам ноги, не обтянутые чулками: собственные Сашины чулки были стянуты и куда-то заброшены Махно, а чужого белья она так и не надела… Хотела потихоньку отыскать свои вещи, ведь был же у нее с собой чемоданчик, да не успела, Задов поторопил со сборами, вытолкал к общему столу, в чем была. Ну и пусть смотрят, поздно теперь стыдиться… она и водку выпила – впервые в жизни, и…

Ладонь Севы как-то уж очень чувственно обхватила ее спину, бедро Саши оказалось зажато между бедрами партнера; он навис над ней, вынуждая наклониться, прогнуться назад, как это делали танцовщицы во французских кабаре – Бог знает, где насмотрелся, откуда знал, неужели тоже бывал в Париже?.. 5 5 Бывал – биография Волина включает эмиграцию, до и после Октябрьской революции; умер он также в Париже.

– Ах ты, кралечка моя… – хрипло пробормотал он, вжимаясь в нее, – Давай, покажи себя! Покажи, какая ты свободная… вольная как птица…

Вдруг пластинка жалобно взвизгнула и замолчала – кто-то сдернул ее с граммофона. Грохнул стул, отброшенный ногой и перевернувшийся, и голос Махно, перекрывший все остальные голоса и звуки, бешено закричал:

– Прочь! Прочь от нее, сукин сын! Застрелю!!!

Сева отпустил Сашу, отпрыгнул в сторону, но, видимо, привыкший к подобным сценам и вспышкам гнева у атамана, не ринулся бежать вон из комнаты, а, подняв ладони вверх, пошел прямо на Махно, грозившего ему маузером:

– Нестор… Что ты?.. Что ты?.. Я же ничего! Просто показывал даме… пируэт!

– Кобель ты херов! Здесь тебе что, бардак?!

Прочие шарахнулись кто куда, давая мужчинам место, чтобы разобраться между собой. Саша стояла посреди комнаты -дура дурой – и не знала, куда ей деться: все от нее сразу отвернулись, даже Лёвка смотрел сквозь, пустыми глазами, словно она стала невидимкой.